Никита Басманов

В 1054 году произошло разделение христианского мира на Восток и Запад. Конечно, идейная, даже духовная разность начинает формироваться много раньше, однако общепринято считать формальной точкой отсчета параллельного развития двух традиций эту дату, хотя она скорее относится к политике, чем к сущности исторического процесса. Мы знаем, что культурно, исторически, философски – эти два мира, полюса подчас очень непохожи друг на друга. Историки, искусствоведы способны назвать множество различных причин возникновения этой культурной раздвоенности. Нам же видится, что ключевая причина в разности понимания вопросов связанна с вещами более глубокими. Именно богословие здесь задает культурный, философский тон, по которому развивается каждый из этих полюсов. 

Под богословием здесь мы понимаем не сколько учебники по догматике, а сколько народное чувствование Божества, каков Бог, что Он из себя представляет, как Он относится к нам? Здесь богословие, это скорее мистический путь народов, мистический путь двух миров. Именно в этом смысле богословие – дышит во всем: в храмовом камне, в церковной живописи, в музыке, даже народные суеверия в какой-то мере обуславливает богословие. 

По большей часть, нам, не профессорам богословия, известно лишь общее направление богословской мысли в западной традиции. Так мы знаем о том, что Римо-Католическая церковь в своей догматической системе имеет догмат о чистилище, которое мы понимаем, как место, где души нерадивых христиан очищаются временными страданиями. «Те, кто умирает в благодати и дружбе Божией, но несовершенно очищенными, хотя им и обеспечено вечное спасение, после смерти претерпевают очищение, чтобы обрести святость, необходимую для вступления в радость небесную» (Катехизис Католической Церкви). Однако, каким образом преломлялась эсхатологическая мысль в художественной литературе Англии ХХ века и так ли однозначно понимались, и принимались те или иные эсхатологические положения? 

Говоря о проблеме эсхатологии в литературе художественной, уместно говорить о внутреннем видении, или ощущении эсхатологической истины. Возможно ли, оставаться талантливым писателем, касающимся таких проблем, и при этом, не быть мистиком, хотя бы и отчасти? Быть мистиком не в пошлом, спиритическом значении этого слова, а в подлинно творческом его смысле. Скажем, когда Дж. Р. Р. Толкин, творчески осмысляет догмат чистилища, то является в некотором роде мистиком, потому что его видение и «чувствование» той реальности не прописано ни в одном катехизисе, ни в одном учебнике по догматике. 

Не менее интересные мысли, и образы находим мы у К. С. Льюиса. и Г. Грина. К примеру, последний, будучи католиком, пишет так: «Добродетельный человек имеет основания сомневаться в вечности адских мук, он же (имеется в виду, главный герой романа) носил свой ад с собой». На самом деле это поразительно точное и глубокое чувствование личной эсхатологии… Что это за человек, названный здесь добродетельным? И что из себя представляет человек, «носящий ад с собой?». С одной стороны, необходимость непрестанно радоваться и славить, с другой стороны необходимость держать «ум во аде», - именно этим привлекает христианство глубоких людей, - своей парадоксальной антиномичностью, не похожей ни на что, и не встречающейся нигде, как раз такой, как сама жизнь. 

Чистилище в понимании Дж. Р. Р. Толкина 

В рассказе «Лист работы Мелкина» Толкин иллюстрирует свое представление о том, что есть чистилище. Мелкин, - образ нелепого, маленького, но по-своему милого человечка, не великого художника, который ничего не успевает и у которого все валится из рук. Если огрублять, то это образ христианина, захваченного рутиной, причем важная деталь, этот человек живет за городом, в отдельном домике, и тем не менее – он не принадлежит сам себе в полной мере. Этот нюанс указывает как раз таки на христианство главного героя, на христианское, подлинное понимание свободы человека. В нехристианском мировоззрении, особенно в наши дни – собственный загородный дом – есть символ счастья, удовлетворения всех желаний и стремлений. Поэтому Толкин неслучайно помещает Мелкина в условия, с точки зрения мира – идеальные. Что может быть идеальнее для художника, пусть и посредственного? Одиночество, собственная жилплощадь, твори – не хочу! Таков взгляд чисто мирской, не учитывающий внутренней глубины человека, внутренних «подводных камней», которые всегда были учитываемы христианством. И вот, наступает «время отправиться в путешествие», карета подана, поезд не ждет. Таким символическим образом Толкин изображает смерть главного героя. Мелкина «засовывают в поезд», поезд ныряет в тоннель, тот теряет сознание и просыпается уже в некоем городе. Нас интересует место под названием – «Работный дом», или – чистилище. Средневековая атрибутика, приличествующая картинам загробных страданий у Толкина, конечно, отсутствует. А есть монотонный и долгий труд, который тянется неопределенно долго… Вначале Мелкину кажется, что прошла уже целая вечность, а потом он начинает вживаться, начинает замечать то, что не замечал раньше, и в итоге, к самому концу, ему кажется, что не прошло и часа. 

Субъективность восприятия времени играют у Толкина важную роль в чувствовании чистилища. Главная задача чистилища по Толкину – научиться «распоряжаться временем». Но не является ли такой взгляд понятым слишком по-человечески? Он опирается на опыт жизни здесь. Ведь не сложно представить себе аналогичные ситуации – поход к зубному, или иные экстремальные случаи, к примеру, влюбленность, когда привычная ровность времени вдруг меняется, начинает колебаться – минуты блаженства и минуты отчаяния. Это все те случаи, когда сама жизнь, то есть по сути сам Бог ставит нас в такие условия, где нам приходится думать головой, обострять сердце, напрягать все силы души и тела, не только для того чтобы «выстоять», но и для того, чтобы измениться духовно, возрасти умом и сердцем. Но, пожалуй, было бы ошибкой проецировать эту схему на ту область, которая лишена для нас возможности эмпирически все взвесить и измерить. Здесь православие стоит на императиве святых отцов о скованности воли вне времени. Но вечность, или вневременность – неизменяема, поэтому мы становимся всем тем, чем мы успели стать, хотим мы того или нет. 

Святоотеческое чувствование духовной реальности далеко от идеи того, что неким таинственным образом, помимо воли человека, можно человека как-то «обработать», обтесать, чтобы он стал «без сучка, без задоринки», - такой процесс еще порой называется «оболваниванием», то есть – обезличиванием. А что может быть хуже обезличивания, по сути расчеловечения? Может быть это идеал буддистов, но уж никак не приемлемо у христиан. 

Так что то, что на первый взгляд кажется милостью Божьей, благочестивым и вполне понятным желанием видеть Бога спасающим, меняющим и за гробом – на поверку может оказаться не милостью, а насильничаньем вплоть до уничтожения. Понятно, что чистилище с точки зрения католического богословия, это особое место именно для христиан, которые предположительно имели вектором своей жизни Христа, но вот как-то не сложилось достигнуть святости. Так какова же участь таких людей?

Православие молчит, и, на самом деле это молчание, полное надежды и веры, выражает куда более возвышенное и благочестивое представление о Боге, нежели многоглаголание и тем паче догматизирование в этой области римо-католиками. Так святитель Иоанн Златоуст выражает соборное чувство личной эсхатологии: «Не говори: я украл, я убил, я блудодействовал, и меня не примет Бог! Не говори ничего подобного, потому что Он принимает всех, как принял разбойника, мытаря и блудницу. Не будем только отчаиваться, не будем, умоляю вас, беспечными. Будем стучаться путем покаяния и говорить: Господи, отверзи нам, недостойным и грешным!». 

Мелкин же, «отбыв положенный срок» в «работном доме» отправляется на жительство со своим соседом, который докучал ему при жизни. В конце концов выясняется, что тот мир, в котором живут они вдвоем, оказывается, как бы духовной сущностью картины, которую Мелкин никак не мог завершить при жизни… Если понимать все исключительно символически, то это скажет нам о своеобразном понимании автора, учения о сверх – заслугах. Известно, что Толкин почти мистически относился к творчеству, более того, видел в нем чуть ли не главную христианскую добродетель. Чтобы делая вывод, избежать огрубления мысли, разумно привести слова самого Толкина, пусть он сам за себя отвечает. «Человек спасенный – по-прежнему человек. Всякие истории и сказки по-прежнему существуют и должны существовать. Евангелие не искоренило, а освятило волшебную сказку, в особенности – счастливую концовку. Христианин должен, как и прежде, трудиться духом и телом, страдать, надеяться и умереть. Но теперь ему дано понять, что все его способности и стремления существуют ради святой цели. Милость, которой он удостоен, столь велика, что он не без оснований осмеливается предположить: мир его фантазий действительно помогает расцвету и многократному обогащению реального мироздания. Все сказки могут воплотиться в жизнь, но в конце концов, пройдя очищение, они могут оказаться похожими и непохожими на созданные нами формы, точно так же, как сам Человек, спасенный во веки веков, будет похож и не похож на падшее существо, знакомое нам.»

Эсхатология в творчестве К. С. Льюиса 

Творчество ирландца и англиканина Льюиса изобилует эсхатологической тематикой. Сказать, что это излюбленная тема Льюиса вряд ли представляется возможным, однако, когда начинаешь читать этого великого христианского апологета ХХ века, невольно замечаешь эту проблему почти во всех его работах. И это не только в его апологетических трактатах, но и в сказках, например, последняя часть Хроник Нарнии – «Последняя Битва» имеет исключительно эсхатологический подтекст. Смеем предположить, что Льюиса волновали эти вопросы по причине глубоко личной. В детстве ему пришлось пережить смерть горячо любимой матери, а к концу жизни его ждал еще один удар, пожалуй, еще более трагичный, - потеря любимого человека. Наверное, именно этим обуславливается его особенная тяга к размышлению над смертью, над загробной участью и проч.. 

Однако, мы остановимся на одной его работе - «Расторжение брака». По мнению многих выдающихся филологов, лингвистов, таких, к примеру, как Н. Л. Трауберг, С. С. Аверинцев – «Расторжение брака» едва ли не самая лучшая работа Льюиса. Написал он ее в 1943 году, в разгар войны, и вроде повод к написанию был самый дежурный для апологета, но книжка получилась поистине блестящей, очень тонкой и глубокой притчей, касающейся, пожалуй, самых глубинных чаяний и вопросов человека.

Представьте себе – мрачный серый город, где царят вечные сумерки, автобусную остановку, людей, бранящихся в очереди… И вот приходит этот мистический, сияющий золотом автобус, кто-то успевает забраться, кто-то нет… И тут оказывается, что серый город – это ад, а автобус везет тамошних обитателей в рай. А вот то, что происходит далее, как пишет Трауберг, - «замечательно по своей духовной глубине, точности и выверенности. Все вертится вокруг человеческого эгоизма». Оказывается, что остаться в раю фактически невозможно. Конечно, здесь Льюис не мыслит зло онтологически, а нравственно, но даже на этом уровне он блестяще изображает невозможность смешения добра со злом. Кроме того, Льюис пытается размышлять о том, каково будет творческой натуре в раю, будет ли возможность творчества за гробом? Каковы отношения умерших родственников, когда одни из них в раю, а другие в аду? Есть там и ученый епископ, который бесконечно говорит о Христе, как о предмете своих научных изысканий и при этом даже не осознает, где он находится.  Есть там и материалисты, которые деловито пытаются развернуть социально-экономическую жизнь в аду, есть ханжи, есть феминистки, одним словом спектр вопросов, поднятых в этой работе Льюисом очень разнообразен и крайне любопытен. Кроме того, все это изложено на удивление живым и ярким языком.

Комментировать каждую ситуацию, разыгранную Льюисом довольно сложное и неблагодарное занятие, поэтому мы ограничимся лишь небольшим дайджестом и выявлением особенно интересных моментов. Льюис поступает мудро, даже можно сказать хитро, когда вводит в повествование персонажа по имени «учитель», - это не кто иной, как Джордж Макдональд, шотландский священник, замечательный проповедник и плодовитый писатель, оказавший колоссальное воздействие на Льюиса, кроме того, в чем-то даже сыгравший решающую роль в его обращении ко Христу. Тем самым Льюис, как бы снимает с себя ответственность за истолкование того, что он сам же и изображает в этой притче-повести. Однако слова «учителя» показались нам необычайно трезвыми и здравыми, кроме того он не переступает той черты, за которой уже «невозможно говорить» …

В прологе к книге Льюис оговаривается, что в его задачи не входило удовлетворять любопытство спиритуалистов, кроме того, он даже предупреждает об опасности такого подхода к его работе.

Проблема вечного страдания по Льюису 

В «расторжении» Льюис выдвигает следующий, противоречивый с точки зрения православной традиции чувствования этой реальности тезис: «адское страдание не осознаваемо существом, пребывающем в аду». И эта мысль выражена прежде всего в тех эпизодах, где, скажем, материалист за гробом, остается тем же материалистом, все окружающее ему кажется миражом, самоубийца продолжает сетовать на свою горемычную судьбу, словно ничего не поменялось, многие люди даже не сразу осознают, что они умерли. И проблему вечных страданий Льюис объясняет очень любопытно, - грешник находится в аду исключительно потому, что не осознает себя грешником, а раз не осознает себя грешником, значит, он не осознает и страдания, причиняемого грехом. Для Льюиса совершенно немыслимо осознать адское страдание, осознать его – значит возопить об избавлении, значит начать просить у Бога избавления от страдания, а значит и греха. 

Невозможность этого, обуславливается тем, что христианский Бог, это Бог Любви и Он не может быть «мучителем», кем Он непременно становился бы, если бы адское страдание было осознаваемо. Можно дополнить эту мысль еще и тем, что, осознание своего страдания есть начало покаяния, но в том-то и дело, что грешнику не нужен этот «вшивый рай», ему хорошо наедине с самим собой. Другой вопрос, о том, каково это «хорошо», однако, это уже выбор человека. Наше же, и догматическое и евангельское чаяние и представление жизни за гробом чуждо такого своеобразного, льюисовского положительного значения. 

Здесь есть два объяснения: либо Льюис использует эти притчи исключительно в апологетических и назидательных целях, либо он, действительно, не мыслил зло онтологически, а лишь нравственно. Может получится и то, и другое, тогда выйдет, что его работа представляет из себя своеобразный синтез апологии христианства и личной попытки осмыслить эсхатологическую проблему по средством аллегории.

Вернемся к началу текста и вспомним о том, что богословие, как чувствование божества – формирует душу народа, определяет подчас ее глубинные характеристики, по которым этот народ будет столетиями себя осознавать. Подводя итог, можно сказать о том, что конфессиональная разность рассмотренных писателей, несомненно оказала влияние на их эсхатологические взгляды. Если Толкин, как очень скромный, набожный католик, совершенно не чужд догматов своей церкви, более того, в ряде малоизвестных работ занимается оправданием этих самых догматов и даже их романтизацией. Льюис же, в этом отношении и более свободен, и более ортодоксален Толкина, как это ни странно звучит. Последние страницы «Расторжения брака» на наш взгляд исключительно ортодоксальны, закончим цитатой из заключения этой поистине блестящей работы. 

«– ….Иногда говорят, что гибель одной-единственной души обращает в ложь радость всех блаженных.

 – Как видишь, это не так.

– А должно быть так.

– Звучит милосердно, но подумай сам, что за этим кроется.

– Что?

– Люди, не ведающие любви и замкнутые в самих себе, хотели бы, чтобы им дали шантажировать других. Чтобы пока они не соблаговолят стать счастливыми на их условиях, никто не знал бы радости. Чтобы последнее слово осталось за ними. Чтобы ад запрещал раю.

– Я совсем запутался.

– Сынок, сынок, третьего не дано! Есть два решения: день настанет, когда горетворцы не смогут больше препятствовать радости, или они всегда, вовек будут разрушать радость, от которой отказались. Я знаю, очень благородно говорить, что не примешь спасения, если хоть одна душа останется во тьме внешней. Но не забудь о подвохе, иначе собака на сене станет тираном мироздания».