Иерей Алексей Мухачев

Разум и сердце хочет отметить особо на историческом пути Православия - «Русскую веху» - требует не только выделить особое значение ее для нас, русских, но, превыше всего, раскрыть простую историческую правду. Собственно для этого и затронута эта тема. Русское Православие слишком часто противопоставляли какому-то «другому» - греческому или восточному православию, русский «мессианизм» иногда попросту уравнивал Православие с Россией, забывая об его византийских истоках и о «спящем Востоке». Но было бы неразумно из-за этих крайностей, из-за накипи идеологических споров, впадать в обратную крайность и просто отрицать исключительное, ни с чем несравнимое, значение России в исторической судьбе Православия. Оценка исторического развития России издавна оказывается предметом споров, не решенных и поныне.

Между тем, историю Русской Церкви невозможно отделить от истории России, как невозможно отделить ее и от ее «византийского источника». Как Православие есть один из главнейших факторов в истории России, так и судьбы России определяют собою судьбу русского Православия. Поэтому всякая оценка или даже простое описание русского церковного пути поневоле включает в себя и определенное отношение к прошлому России.

Официальная история Православной Церкви в России начинается со Святого Равноапостольного князя Владимира. Но, это не означает, что христианства не было до этого на Руси: достаточно вспомнить о значении в русской - христианской памяти св. Ольги - «утренней зари, предваряющей солнце».

Христианство до крещения Руси уже настолько твердо утвердилось, связи с Византией и христианской Болгарией были настолько прочными, что только в свете этих фактов можно по-настоящему оценить и дело Святого Равноапостольного князя Владимира. По существу, оно было не только началом, но и завершением довольно длительного процесса, победой определенной тенденции в государственно-национальном самосознании. Какова бы ни была личная приверженность Св. Владимира к язычеству, о которой повествует летопись, ее же рассказ о долгих сомнениях князя в выборе новой религии, о послах в разные страны, о конечном выборе греческого христианства свидетельствует о том, что крещение Руси, как до нее крещение Болгарии, в сознании самого князя было, прежде всего, государственным делом, показывает, что и для Руси наступило ее историческое «совершеннолетие», требовавшее включения ее в христианскую традицию культурного мира.        

Русь должна была выбрать между старым и новым Римом и выбрала Византийское Православие, христианство на Руси насаждалось «сверху», самой государственной властью, византийское православие утвердилось среди русских в его кирилло-мефодиевском, славянском обличии. Всё это навсегда определило развитие России и Русской Церкви. Невозможно отрицать несомненной победы христианства на Руси сразу же после его насаждения, каковы бы ни были неизбежные границы этой победы. Она явлена, прежде всего, в святых этого периода, открывающих, как глубоко и чисто был воспринят на Руси евангельский идеал и усвоен весь богатейший опыт православной святости. Князья страстотерпцы Борис и Глеб, св. Феодосий Печерский и его ученики, жития которых сохранились в Печерском «Патерике», преп. Авраамий Смоленский, св. Кирилл Туровский, святые епископы - борцы с язычеством, борцы за нравственное перерождение своей паствы; одни эти примеры свидетельствуют уже о быстрых всходах евангельских семян. Они свидетельствуют также о многогранности русской святости, и о своеобразном преломлении в ней классических византийских традиций. В основном это, конечно, всё тот же восточно-христианский путь к Небесному Отечеству, святость, прежде всего, монашеская.

В течение первого же столетия в Киеве создается духовный центр, который оставил свою глубокую печать не только на киевский, но и на все следующие периоды истории русской религиозности. Это Киево-Печерская Лавра, основанная в 1051 году преп. Антонием, но по настоящему организованная преп. Феодосием - подлинным родоначальником всего русского монашества. Печерский монастырь стал одинаково и мерой христианского максимализма, полюсом чистого, беспримесного христианства, и совестью молодого христианского общества. В житии преп. Феодосия мы видим постоянное участие его - проповедью, обличением, напоминанием - в жизни государства в эпоху, когда его уже начинали отравлять княжеские междоусобицы. Знаменитая Лавра дала Церкви до 50 епископов, которые всюду разносили ее дух, ее предание и уставы. Была она и большим центром благотворительной, «социальной» деятельности. Так с самого начала монастырь стал в России «мерилом» всей жизни, и, конечно, к сонму преподобных, наполнивших всю русскую землю своим свидетельством о небесном отечестве, применимо, прежде всего, название Святой Руси.      

Другое доказательство успеха христианства нельзя не видеть в подлинных, не только номинальных побегах христианской государственности, воплощением которой остался в памяти русского народа сам креститель России - Св. Великий князь Владимир. Летописец отчетливо проводит разницу между отношением его к своей власти до принятия христианства и после, он рисует его нам «ласковым

Князем», покровителем слабых и бедных, заботящимся об устроении больниц и богаделен, о справедливости, просвещении, о благоустройстве государства. Другой удивительный образ христианского князя начертан Владимиром Мономахом в его «Поучении». Хотя и «книжное», и написанное по византийским образцам, это произведение дышит насквозь личным убеждением, отражает личный, не только книжный опыт. Это вдохновение совести, смирения, милосердия и справедливости на самой заре русской государственности.

В отношениях Церкви и Государства мы тоже видим почти небывалую в истории Православия гармонию, причем, в начале Киевского периода византийская симфония почти очевидно действует под знаком влияния Церкви, не государства. Уже «Церковный устав» Св. Великого князя Владимира значительно расширяет, по сравнению с византийскими, сферу церковного суда - ему переходят, например, все семейные дела, дабы Церковь могла успешнее действовать на перерождение

общества. Еще важнее постоянное принятие князьями советов, руководства, наставления от Церкви, признание в ней авторитета совести.

Несомненно, наконец, наличие в Киевской Руси и настоящей культуры - по отношению к ней московские века могут даже рассматриваться, как упадок. Здесь тоже инициатива идет сверху - от князя, от иерархии. Сам Владимир, будучи неграмотным, строит школы, его сыновья являют пример уже вполне образованных людей - особенно Ярослав Мудрый, при котором Киев становится одним из мировых центров. При нем работает целая артель переводчиков, он отбирает детей в школы, сам, по преданию, читает день и ночь. Сын его, Святослав Черниговский, имеет у себя «полны клети книг», а писания его сына Владимира Мономаха свидетельствуют о несомненной и значительной начитанности автора в византийской литературе. В Киеве чувствуется сознательная тенденция - создать культуру, полностью овладеть христианским и эллинским населением. В основном, конечно, это культура заимствованная, переводная, но, во-первых, оригинальное творчество иссякает в то время и в самой Византии, а, во-вторых, этот «ученический» период неизбежен в истории всякой культуры. Важно то, что учениками русские оказываются хорошими. Митрополита Иллариона Киевского, Голубинский, великий хулитель русской древности, сам назвал «не ритором худших времен греческого ораторства, а настоящим оратором времен его процветания». Проповеди Кирилла Туровского до наших дней сохраняют свою литературную, не только историческую ценность. Ранние летописи насыщены не одними фактами, но миросозерцанием, «идеологией».

 И, наконец, эпоху, в которой могло родиться «Слово о полку Игореве»,  вряд ли можно назвать, вслед за Голубинским, много-много разве грамотной... Для нас важно то, что тогда переносится на Русь и ею усваивается некая «квинтэссенция» православного византинизма, русское сознание включается в эту традицию, и она станет основоположным источником русской культуры. И усваивается эта традиция не только «пассивно», но и творчески. С нею связан тот первый взлет русского уже национального самосознания, которым отмечено и «Слово» Иллариона и Летопись Нестора. Не случайно молитва к Богу от лица новопосвященного народа, которой заканчивает Илларион свою «похвалу кагану нашему Владимиру», принята была даже в церковное употребление. Слово Иллариона «о законе, Моисеем данном, и о благодати и истине, Иисус Христом бывших, и како  закон отыде, благодать же и истина всю землю исполни и вера во вся языки простреся и до нашего языка русского, и похвала кагану нашему Владимиру, от негоже крещены быхом и молитва к Богу от всея земли нашея» (составленное между 1030 и 1050 годами, то есть при Ярославе Мудром) выражает  церковно-национальное исповедание Новокрещенной Руси.

Конечно, ни этого успеха киевского христианства, ни глубины самой христианизации  не следует преувеличивать. Она остается уделом элиты, тонкого слоя нарождающейся церковной и государственной интеллигенции. Да и тут некоторые памятники, как например «Вопрошание Кирика», показывают крайне элементарное понимание сущности христианства. Отметим сразу, что Русь принимает «готовое Православие» и в эпоху, когда в самой Византии всё сильнее сказываются настроения охранительные, стремление всё свести к прошлому, к завершенному образцу, боязнь что-нибудь нарушить в «древних преданиях». Такой обрядовостью, некоторым гипертрофированным характером узко-литургического благочестия русская психология отмечена с самого начала. Но гораздо важнее отметить сохраняющееся под христианским покровом язычество, то недостаточно еще изученное двоеверие, которое, несомненно, является одним из «ключей» к русской религиозной психологии. Славянское язычество не оказало фанатического сопротивления христианству, не было организовано, не имело ни письменности, ни разработанного культа - но всё это только сделало его особенно живучим и опасным. Это язычество «мягкое», природное, глубоко связанное с «естественной» жизнью - христианство же долго было «Заморской религией», и даже вдвойне иностранной: греческой и княжеской - то есть находившей себе опору в варяжской дружине, составлявшей государственное ядро Руси. Для своего принятия оно требовало просвещения, было книжным по самой своей природе. То, что было в нем внешним: богослужение, обряд - воспринималось легко, очаровывало  и покоряло. Но создавалась опасность за этим внешним не увидеть и не стараться увидеть смысла, того «Логоса», без которого сам христианский обряд становится языческим, а душа продолжала питаться старыми «природными» религиозными переживаниями и образами.

С татарским разгромом (1237 - 40) заканчивается Киевский период русской истории. Но это не только государственная катастрофа. Монгольское иго начинает новый период и в истории Русской Церкви, период сложный, менее всего поддающийся одной формуле, одной характеристике. 

Меняются постепенно отношения Церкви и государственной власти. С четырнадцатым веком начинается «собирание земли Русской» вокруг Москвы, и в этом собирании одним из решающих факторов оказывается союз с Москвой - Церкви, то есть именно ее иерархического центра. Само по себе передвижение митрополичьей кафедры (долгое время с сохранением за Митрополитом титула «Киевский») было естественным: глава Церкви не мог вести почти бродячую жизнь, какую вели первые Митрополиты татарского периода Кирилл и Максим       ( 1305 г.); поселение митрополита Петра и его преемников в Москве было вызвано естественным желанием поддержать единство распадавшейся в удельном хаосе Руси, соединить церковный центр с той государственной линией, которая стремилась к собиранию и единству.  Переезд митрополита на север, благодаря всё тем же политическим трениям вызывает недовольство в юго-западной Руси, очевидный же союз его с Москвой повлечет за собой целый ряд разделений, споров, подкупов Константинополя, конкуренции митрополитов. Если Святители Петр, Феогност и Алексий – это «симфония с властью», авторитет Церкви, то после них мы видим постепенное ослабление власти митрополита перед властью великого князя. Дмитрий Донской уже попросту назначает угодных себе лиц. Характерен эпизод с архимандритом Митяем, для поддержки которого он заключает в тюрьму епископа Дионисия, отказавшегося благословляться  еще не посвященного в епископы священника. Когда, исполняя поручение Константинопольского патриарха, желающего восстановления церковного единства на Руси, в Москву приезжает из Киева митрополит Киприан, Кн. Димитрий прогоняет его, а за ним прогоняет и Пимена, подкупом добившегося посвящения в Константинополе. С этой точки зрения окончательный переход митрополии в русские руки в 1448 году, когда собором русских епископов в митрополиты был избран Святитель Иона, и в Грецию отправлена грамота о фактической независимости Русской Православной Церкви от Константинопольского патриарха. Если он и имел историческое «оправдание»: измену Исидора, официальную унию Византии с Римом, а очень скоро - и турецкое иго - на деле стал источником уже окончательного подчинения Церкви Государству.

При всем своем участии в государственных делах, при всем своем патриотическом служении, иерархия продолжала осознавать себя представительницей другого высшего «целого» - Вселенской Церкви, и этим сознанием делало и свое патриотическое служение более веским, более независимым.

Такое сознание мы видим еще и у первых русских Первосвятителей Петра, Алексия, Ионы. Но вот, чем сильнее становится Москва и власть московского князя, тем слабее – авторитет московского митрополита. На соборе 1459 г. епископы поклялись не отступать от Св. Московской Церкви: разделение Русской Церкви по признаку исключительно государственно-политическому стало свершившимся фактом.

Нет сомнения, что становление Русской Православной Церкви, постепенное освобождение ее от Константинополя были неизбежны. Сама эта связь - в XV веке - уже теряла свою ценность: в бедневшей, гибнущей Византии подкупы и обманы оказывались слишком часто сильнее канонического и вселенского сознания. И все же необходимо отметить это сужение кругозора Русской Православной Церкви, медленное подчинение ее - изнутри государственному аппарату, превращение в

один из «аспектов» государственной жизни. С особой силой скажется это в Московском Царстве. Но с другой стороны Церковь и должна жить на благо своей паствы, а паства неотделима от Государства.

Изменение церковно-государственных отношений связано с тем страшным нравственным упадком, который повлекло за собой монгольское иго. Этот опыт рабства не мог не дать своих плодов. Произошло глубокое огрубение русского характера, отравление его «татарщиной». «Сами князья должны были ездить в Орду с заявлениями рабской покорности и постоянно трепетать перед силой ордынского деспота, перед многочисленными доносами шпионов, шпионов даже из своих братьев князей.

Но если общая картина «нравственного состояния» общества эпохи татарского ига, несомненно, мрачная, причем мрак этот с годами усиливается, то на фоне его особенно ярко сияет столь же несомненный расцвет русского подвижничества, русской святости; татарское нашествие не оборвало церковной традиции, не остановило ранее начавшихся процессов. И это касается в равной мере традиций и богословской и духовной. Не прерваны связи России с Востоком, с Афоном, где как раз в XIV веке наблюдается оживление и возрождение духовной жизни – в движении «исихастов». Убежденным паламитом был, например, митрополит Киприан, серб по происхождению, и афонский монах, много поревновавший о литургической реформе в России. На Афоне создаются целые поселения русских монахов, продолжающих дело переводов. Через них приходит в Россию «умозрительная» письменность - творения Василия Великого, Исаака Сирина, Максима Исповедника, Симеона Нового Богослова. Россия еще не отрезана от кровообращения Вселенского Православия. Но больше всего эта непрерывность  духовной традиции открывается в русском монашестве, в истории которого XIV век навсегда останется золотым временем расцвета. Это век Преподобного Сергия Радонежского, который навеки останется подлинным сердцем русского Православия.

В образе Преподобного Сергия (1320 - 1392) воскресает православная святость во всей ее полноте, во всем ее свете. От ухода в пустыню, через физическую аскезу,  смирение к последним озарениям Фаворским Светом, к «вкушению» Царства Небесного, Преподобный Сергий повторяет и путь всех великих свидетелей Православия с первых его веков.  Но, конечно, не это главное в нем, а тот «абсолютизм» христианства, тот образ совершенного преображения человека Духом Святым, устремление к горнему, к высшему, «жизнь в Боге». Это сделало Преподобного Сергия средоточием русского Православия в темные годы его истории, проложило столько дорог к Троице- Сергиевской Лавре. Всё подлинное, всё живое в Русской Церкви того времени так или иначе связано с Преподобным Сергием. Он сам ничего не написал. Но о его влиянии, о содержании, воплощенного им учения ничто не свидетельствует с такой убедительностью и силой, как иконы преп. Андрея Рублева. Его «Троица» - есть совершеннейшее произведение религиозного искусства, действительное «умозрение в красках», по словам кн. Трубецкого. Вообще в храмостроительстве, в иконе, русский церковный опыт выражает и воплощает себя в те века больше, чем в словесном, богословском творчестве.

Обитель  Преподобного Сергия очень скоро становится колыбелью монашества для всей северной России. За полтора века на Руси было создано до 180 обителей, явлено великое множество святых. Монастырь становится - в эпоху тьмы и варварства - центром духовного влияния на всё общество, тем полюсом народной жизни, в котором народное сознание обретает утешение, наставление, помощь а, главное, убеждается в наличии абсолютных ценностей, прикасается к святыне.

В XV веке вся Русская земля составила две большие государственные группы земель - восточную под управлением Московских самодержцев и западную под властью литовско-польского правительства. Русская Церковь тоже разделилась на две митрополии - Московскую и Киевскую.

Политическое торжество Москвы совпадает по времени с первым большим кризисом в сознании Русской Православной Церкви - это соблазн Флорентийской унии и катастрофа падения Константинополя в 1453 г. Русским сознанием оба события были восприняты, как апокалиптическое знамение, как страшный обрыв в истории Православия. Учителя и наставники оказались изменниками Православия и за это подверглись «агарянскому плену». С самого начала чуткое к исторической  теме русское сознание не могло не задуматься над этим знамением, не сделать из него новых выводов. Эти выводы, правда, были подготовлены. Уже в XIV веке начинается спор между Москвой и Константинополем, постепенное освобождение Москвы от византийской теории единого царства.

Эта теория, которую греческие митрополиты проводили на Руси с первых же дней русского христианства, и которую, в сущности, безоговорочно приняли русские, было в них поколеблено самими же греками.  Зависимость от слабевшей и своей слабостью развращавшейся Византии становилась все менее оправданной, все более тягостной.

Мы знаем, как глубоко врезалась эта теория в истории южно-славянских земель, буквально завороженных теократической мечтой. Законопослушная Русь веками принимала ее без оговорок, хотя и пыталась иногда ослабить свою церковную зависимость от Константинополя. А если прибавить к этому то, что под влиянием тяжелой действительности, монгольской неволи, общей разрухи, к концу XIV века на Руси вообще усиливались эсхатологические настроения, ожидания скорого конца света (так о переводных трудах св. Стефана Пермского, переводившего христианскую письменность на зырянский язык, в Москве говорили: «Прежде не было грамоты в Перми; зачем замышлять ее в исходе 7.000 лет, за 120 лет до кончины?»), то очевидно, падение Империи, измена греков и, особенно, место во всех этих событиях Москвы, приобретало новое значение. До этого времени Византия была «мерилом Православия»: русские могли спокойно строить церкви и монастыри, молиться Богу, развивать свое государство: за всем этим всегда стояла гарантия вселенского византийского Православия, несомненность его авторитета. Но теперь исчезло именно мерило, рухнул авторитет. И вот несомненным стало, что священная миссия Византии перешла теперь к Москве, теократическая мечта Востока нашла себе новое воплощение.

Уже суздальский иеромонах Симеон, очевидец Флорентийского падения греков, писал: «В Руси великое православное христианство боле всех» и московского князя величал «благоверным, христолюбивым и благочестивым истинным православным великим князем белым царем всея Руси». Надо признать, и об этом хорошо пишет проф. А. В. Карташов («Судьбы Св. Руси»), что это рождение русской теократии, «прошло длительное горнило страданий и борений церковной совести. Нелегко было зачеркнуть исторический авторитет греков. Неизмеримо труднее - преодолеть канонический авторитет матери-Церкви... История скрупулезных страданий русской канонической совести в вопросе о самостоятельном поставлении митрополита Ионы (1448), что было равносильно началу автокефалии, представляет одно из выдающихся свидетельств русской канонической добросовестности. Столь же добросовестно выстрадана была великим князем Василием Васильевичем неожиданно свалившаяся на него крайне ответственная задача: стать на страже православия, которое пошатнулось в самом его святилище Царьграде и грозило, таким образом, исчезнут во всем мире»... Русский религиозный «мессианизм», действительно, рождался в эсхатологическом напряжении, в смущениях и тревоге. Но события «оправдывали» его. В 1453 г. пал Константинополь. В 1472 году Иоанн III вступил в брак с племянницей последнего византийского императора - и двуглавый орел Империи законно зареял над Москвой. Наконец, 1480 г. ознаменовался окончательным освобождением от татар. Еще раз подтверждалась схема византийских историков о странствующем Царстве. Ведь ветхий Рим поколебался в Православии и Царство перешло в Новый. XVII век, последний век допетровской Руси. Он начинается со Смуты, кончается Петром.

Падение Константинополя 1453 году