«Галя, скоро наш черед придет, - вздохнула моя девяностолетняя бабушка и положила 750 рублей  на стол под вытертую клеенку, - тут им самое место прятаться! Придут гости – пущай забирают».  И не прогадала! В начале этой зимы несколько недобрых молодцев повадились в первых числах месяца, когда старухи получают пенсии, по ночам вламываться в их занесенные снегом одинокие домишки на Пермской окраине и грабить самым бессовестным образом, не брезгуя дешевой палкой колбасы  из холодильника или новыми кухонными полотенцами.

Брали все, что на разбойный глаз обладало денежной утехой. Вся улица Кедровая, на которой стоит обветшавшая бабушкина усадьба, огласилась ночными испуганными вздохами полуживых старух. Уже дворов восемь оприходовали неблагоразумные разбойники, и было ясно, что прибыльное и спокойное это дело будет набирать обороты и дальше. В дома, где обретался хотя бы один весь изболевший какой-нибудь старичок, или тем более в меру выпивающий мужчина - они обходили стороной. 

Каждое ограбление шло по простому плану. Со стороны огорода выбивали дверь или окно. Забирались в дом, поднимали спящую хозяйку с кровати; угрожая расправой, требовали «денег и драгоценностей». Связывали, чем придется, бабе Дусе, например, замотали руки шнуром от электрочайника.  В дальнейшем, как стало известно из устного соседского предания, разбойники, припасали загодя крепкий широкий скотч, и засадив  дрожащую от страха старуху в подполье, начинали рыскать по дому в поисках нажитого нищенского добра. С теми, кого грабили, поступали милосердно: не били палкой по затылку, не прижигали   утюгом, просто по мужицки пугали и просили «по хорошему» отдать деньги. Этого хватало за глаза! Утром, кто нибудь из близ живущих, не видя из трубы соседского дома кудрявого привычного дымка, шел проведать бабушку и находил ее в подполье – здоровую и невредимую. 

Милицию каждый раз вызывали непременно. Приезжала машина с лохматой умной собакой. Она брала след до асфальтированной дороги, напротив храма Святителя Николая Чудотворца и дергала поводок. Не думаю, что это была разбойничья издевка. Просто они не знали, что Мирликийский архипастырь  на русской земле с древнейшей поры почитается как защитник сирых и  в темницах сидящих утешитель. Дальше милицейская собака крутилась на месте, виновато смотрела на своего хозяина в погонах. Видимо разбойники всякий раз приезжали на машине. Работали в перчатках. Боевиков и шпионских фильмов все насмотрелись. Следы оставляли на домотканых половиках только их ботинки на толстой резиновой подошве. Свои физиономии они скрывали под черными шерстяными масками, что продаются сегодня в любом охотничьем магазине. Одно было ясно и старому и юному, и в рубаху русскую или в пиджак служебный облаченному: действует одна шайка молодых парней. 

По подобной  преступной схеме, с некоторыми отступлениями, произошло и ограбление в доме моего детства. К счастью, в эту ночь моя мама, Галина Ивановна, осталась переночевать у бабушки. Шли первые дни января. Приближался Сочельник. Угар Нового года отходил. Православный народ возвращался на стезю Рождественского поста. В третьем часу ночи мама пробудилась от резкого шума в прихожей. Подумав, что ,может быть, что-то случилось с газовым котлом, благодаря которому обогревался дом, она накинула халат и вышла из спальной комнатки. В коридоре, пошаривая фонариками, стояли двое молодых мужиков в черных масках. Одни глаза посверкивают. Четыре пары недобрых спокойных глаз. Вместе с мамой в коридор выбежал кот Тишка. Увидев незнакомых людей, он словно сошел с ума, стал беззвучно прыгать на стены, а потом бросился в подполье, где просидел после налета почти неделю.  Мама страшно закричала, убежала в спальню и забралась под одеяло. Ей 65 лет, но «когда такое с тобой происходит, поступаешь словно ребенок!» Ее слова. Завернувшись в одеяло с головой, она сразу стала читать громким шепотом 90 псалом, и страх мгновенно прошел. Мама сама потом этому чувству сильно удивлялась, говорила: «Как только я начала молиться, поняла – ничего с ними плохого не случится! Останемся,  и живы, и здоровы! Но, разумеется, молилась она так в одиночестве совсем недолго. За ней побежал бандит, сорвал одеяло, бросил «Не ори!» грубо перевернул на живот,  и, связывая скотчем руки и ноги, грозно вопрошал: «Где деньги? Где золото?» Мама отвечала, что золота нет, а деньги, несколько тысяч, все утром увезла сестра в Краснодар! Вот, если бы вчера пришли, то забрали бы, а сейчас, извините, нету денег» Мама сказала первое, что пришло на ум.  Это была счастливая версия! Ангел-хранитель подсказал! 

 Деньги-то в доме были и не малые, только хранились они не в котомках, а в потаенном дедовском месте, под картошкой в подполье! Второй  незваный гость  времени тоже не терял. Прошелся резво по комнатам и в одной из них, самой меньшей по размеру, где с одной стороны умещался шифоньер, а с другой кровать, обрел мою бабушку Анну Ивановну Лисину. Бабушка спала крепко, по детски.. Он наставил ей луч фонарика в лицо, жестким локтем уперся в бабушкину щеку, разбудил, и не давая опомниться, высказал привычную бандитскую просьбу: « Деньги? Золото? Давай!»  Бабушка словно ждала этого вопроса, заучено ответила: « Сынок да каки деньги, како золото, сюда в 32 году приехали, одне валенки тока подали!»  Что-то сверкнуло на подушке. Разбойник Чибис, как называл его подельник, направил туда фонарик и увидел в ухе у бабушки сережку. Ему поблазнилось, что она золотая. Он крепко взял старуху за ухо и потянул на себя, бабушке  стало больно. « Че ты меня за ухо ташишь! Ты посвяти получше фонариком-то! Я эти сережки с 12 лет ношу. Гнутые оне из проволки!» И это была правда. 

Других сережек я у бабушки и не видел. Да и куда бы она в них пошла? Мужа убили в Отечественную, в 42 году. Осталась одна с четырьмя малыми детьми. Всю жизнь трудилась нянечкой в роддоме. На пенсию выходила - за добрый труд дали Ленинскую медаль и ежемесячное пособие в  38 рублей с медными зелеными копейками.  Не то, что в «тиятре», как она говорила, в сельском клубе в кино ни разу не бывала. Так всю жизнь и прожила солдатской вдовой. Двоих сыновей и двух дочек подняла. Не разжилась золотишком. Да что там злато-серебро, так до 90 лет бабушка моя не выучилась ни писать, ни читать. Мамка моей   бабушки, Марфа Семеновна, раз когда ей было лет девять, увидела у ней в руках Букварь, отодрала Анютку  за космы и в русскую печь книжку бросила. Так и сгорела бабушкина грамота навеки! 

Но разбойник всего этого не знал и повторял, как заведенный мотоцикл: «Деньги! Золото! Где?»  «Под клеенкой 750 рублей лежат! Бери! А больше нету! Дочка утром в Краснодар увезла! Что ты мне все ухо вертишь? Чего ты сюда явился-то? Выдумал тоже, у старухи деньги искать!» Ангел-хранитель моли Бога о нас! Воумил ты Божией благодатью бабушку! Разбойник ничего не ответил, (да и что тут ответить можно?)  достал моток скотча и начал связывать бабушке руки, а бабушка не унималась и продолжала его совестить: «Ах, ты бандит, бандит, что ты со старухой делаешь? Ты и над матерью своей так же дековаешься?»   Тогда он не выдержал и  заклеил ей рот липкой лентой. А потом для верности глаза. Чтобы не смотреть  в них и не видеть бездну любви материнской.                       

Тут уж бабушка совершенно не выдержала, содрала связанными тонкими, как у кузнечика, руками скотч со своего беззубого рта, и возопила: «Сынок, сынок, глаза то мне не залепляй. Мне уже девяносто первый год и так ниче  не вижу. Оставь ты эту профессию, найди ты себе хорошу профессию!»  «Мама, молчи! Молись лучше! – крикнула ей почти семидесятилетняя  дочка из подполья, куда грубо столкнул ее первый разбойник, - Господи помоги!»  «Помог уже, – мрачно ответил ей человек нехорошей профессии, - принимай старуху!»  Но бабушку уже остановить было невозможно, напоследок она решила напугать бандита, взять его, так сказать на нравственный абордаж! « Куда ты меня ташишь? Когда ты родился, я у твоей матери в гостях была! Чай пили с сахаром!» 

 Крышка подполья захлопнулась и бабушка с мамой оказались в холодной темноте под полом родного дома. « Эй, бандит, валенок отдай, валенок у меня с ноги спал! – крикнула бабушка.  «Тут холодно, дайте нам что нибудь, - потребовала моя мама, - а то замерзнем!» Через мгновение крышка открылась и  рука в перчатке, молча сбросила вниз три одеяла, подушку и валенок напоследок! Никаких слов произнесено не было, но почувствовалось в этом движении какое-то отхождение от топорного бандитского плана. Что-то милосердное и жалобное было в этом сбрасывании одеял, подушек и особенного худого латаного валенка! Сверху что-то тяжко стукнуло, глухо сбрякало и пришла передышка. 

Пока, сидя на куче картошки, связанные по рукам и ногам, мама и бабушка кое-как закутывались в теплые вещи, наверху в комнатах шла тяжелая неблагодарная работа. Бандиты рыскали в шкафах, разбрасывали алюминиевые вилки и ложки, отворяли крашеные сундуки с ветхим постельным бельем, сбрасывали с печки дряхлые тулупы и пальто, разбирали рамки с семейными фотографиями, в некоторых местах отдирали обои, переворачивали стулья (привет, Остап!), осматривали пыльные плафоны в люстрах. Но усилия их были тщетные! Кроме 750 демократических рублей  не нашлось в доме больше ни копейки. Но они без скверноприбытка не ушли, забрали тонометр, почти новую кастрюлю, ненадеванные (классически - черные!) трусы умершего два года назад сына, еще какую-то житейскую мелочь. Больше всего жалко было икону Спасителя, писанную маслом. Лик Божий был чуден: свят, покоен и многомилостив. И как-то странно улыбчив. Именно с эти образом я прятался в детстве под кровать, страхуясь от непонятной пионерскому  уму белой горячки «анкаголика» дяди Володи, младшего, как я уже сказал, сына бабушки. Икону похитили! 

Бабушка тихо ворчала в подполье, а мама продолжала читать 90 псалом. Слава Богу, обе живые, да еще, как капуста, в теплые одеяла заверченные! Примерно через полчаса гнусная работенка наверху стихла. Дверь не хлопнула, но во всем доме почувствовалось какая та облегченная тишина. Бедный кот Тишка перестал метаться в темноте среди банок с соленьями, засел куда-то в угол и даже не мяукал, а как-то жалобно шепелявил. Я увидел его примерно через месяц после этих событий. Как только Тишка меня встретил в прихожей, он высоко, нервно подпрыгнул и убежал под печку. Это скотинка несмысленная так напугалась, что же о женщинах, застигнутых врасплох злой силой говорить? Это не на месяц. На всю жизнь страхование в сердце угнездится. 

 Пришел черед действовать маме. Она распутала скотч на своих руках, развязала ноги, освободила от липких канцелярских пут бабушку. Открыла крышку подполья. Но не сразу. На ней стоял диван. Помогла бабушке выбраться наверх. В комнатах в беспорядке валялись вещи. Божница опустела без Спасительного образа. Холодильник был открыт, судорожно зевая темным своим нутром. Разморозился, бедняга! Литровая пустая банка из под молока стояла на кухонном столе. Ни бабушка, ни мама не плакали от счастья. Все было обыденным. Мама от соседей вызвала милицию. Поставила чайник на плиту. Стали ждать подмоги. Бабушка молчала. О чем она думала? Бог весть… Уж во всяком случае  не о сохраненных сбережениях под проросшей картошкой. При разбойниках она девяностолетняя старуха не растерялась, вела себя мужественно, не клялась и уничижено не просила у них пощады, не впала в сердобольную истерику и обличала зло, как  Иеремия Навуходоносара! Явила  крестьянскую стойкость православного духа! Да и мама моя не подкачала. Наследница бабушкиных заветов! А как смеялась, когда  вспоминала перебранку бабушки с бандитами!  Только русская женщина может так неожесточенно, так мудро и победоносно смеяться  над собственной бедою! 

                   На этом замечании можно поставить точку, но меня на оставляет одна мысль. Не случайно, нет, не случайно, не по своей выгоде были брошены эти теплые вещи в подполье бандитом. Что-то тронулось в  его душе. И кто знает, может быть оставит он в конце концов свое злое ремесло и найдет себе, по слову бабушки моей,  «хорошу профессию» и когда во время для него благопотребное  призовет душу его Господь на Праведный Суд Свой , он вдруг вспомнит среди тьмочисленных худых деяний  своих одно особенное Дело и крикнет, как с креста сердца своего, как благоразумный разбойник: Господи помяни во Царствии своем, валенок, что я старух бросил, когда ее грабил! И три одеяла, Господи, и две подушки  тоже не забудь!» И как это не звучит сейчас простодушно и заучено, но не следует нам сбрасывать со счета  бессчетного Божьего милосердия «ни стакана воды, данного во имя пророка», ни валенка, брошенного в подполье во имя старухи Анны, бабушки Господней! 

 Впервые этот документальный рассказ я прочитал в одном Московском театре на творческом вечере. Волновался. Некоторые первые его читатели, как например,  десятилетний сын Алексей,   советовали мне убрать строчки о кладе под картошкой! « А вдруг догадается, кто-нибудь и опять придет бабушку грабить! Сразу в подполье полезет!»  Но волновался я не об этом. Жизнь стала достоянием слова. Художественная задача была трудной. 

 Когда бабушка  рассказывала  мне  о событиях зимней предрождественской ночи, она нервно теребила  беззубый рот измученной рукой; вздыхала и сама же на каком-нибудь совсем невеселом месте этой истории начинала смеяться и утирать слезы. Я не хотел, чтобы повествование вышло слезно-удушливое, скоморошное или того  хуже: нравственно - обличительное.  Как получилось, решать вам. Но после того как я вернулся утром из Москвы,  позвонила из Перми мама и спросила, как прошел вечер? Что читал? Я ответил, что рассказал слушателям историю про ограбление. Она засмеялась, не поверила, «врушей» назвала. Но когда я подтвердил истинность этого прочтения на вечере, и добавил, что на днях поеду в Петербург и вновь прочитаю эту историю, мама помолчала и сказала: «Тогда надо  по рядам валенок пустить для  утешения бабушки!» 

Телефонный разговор давно закончился, а я все ходил и думал, может и правда, необходимо захватить с собой в город Петра Великого этот неказистый валенок и пустить его  по залу, чтобы уж точно  жизнь, вошедшая в сферу художества, совершив круг, вновь вернулась сама к себе?  Но поразмыслив, я (хоть это и показалось вначале неким «пещным Рождественским действом») отказался от этой затеи. Пусть жизнь остается жизнью, а творческое слово  остается в светлой ограде словесности. Не нужно их смешивать, и нет никакой необходимости художнику из своей жизни или из жизни близких создавать литературную инсталляцию. «Неслитно, нераздельно, неразлучно и неизменно», так Церковь определила образ существования и взаимодействия двух природ во Христе: божественной и человеческой. Я лишь включаю в этот золотой венок догмата  образ  соотнесения жизни и искусства.