Начнем с азов

В Православном учении о человека с древности существует схема восьми страстей, или восьми греховных помыслов. Иногда говорят – семи, объединяя гордость и тщеславие. Но точнее, все-таки говорить о восьми, потому что гордость и тщеславие – далеко не одно и то же. Эта схема восьми страстей взаимосвязана со схемой трех сил души, потому что все из этих восьми страстей по преимуществу относятся к той или иной из сил души. 

Надо перечислить восемь страстей: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие и гордость. 

Первые три страсти – чревоугодие, блуд и сребролюбие – связываются по преимуществу – с силой вожделения, силой желания, естественным влечением. 

Дальше следуют гнев, печаль и уныние – три страсти, которые связаны с силой раздражения, раздражительной силой или силой гнева. 

Наконец, тщеславие и гордость – это страсти, которые по преимуществу связаны с силой разума, разумной силой. Т.е. это разумные страсти, страсти ума, его болезни. 

Что такое страсть? 

Часто люди, читая или слыша, что нужно бороться со страстями, искоренять страсти, не понимая, о чем идет речь, представляют себе какую-то модель: я вижу в себе какие-то страстные желания, и вообще вижу в себе, что все мои желания греховны, значит, нужно победить в себе желания и стать бездейственным существом. И страсти, таким образом, рассматриваются как что-то, будто бы, внедренное в человеческое изначально чистое, как родниковая вода - естество. На самом деле это не так. 

Страсти – это искаженные добродетели. У святых отцов есть учение о том, что человек по природе – существо добродетельное. При этом добродетели рассматриваются не в каком-то поведенческом смысле, в смысле Тимура и его команды – что добрые дела нужны. Добродетели – это свойства души, т.е. некие силы-энергии души. Есть в человеческой душе сила любви, сила веры, сила надежды, сила целомудрия и т.д. Т.е. это то, что душе свойственно по ее природе. Не то, что я могу приобрести, а могу не приобрести, а то, что во мне есть от Бога при создании. 

Но эти силы я могу в соответствии со своим неведением ума и искажением воли реализовывать неправильным образом. И когда эти богоданные, природные силы реализуются неверным образом. И получаются страсти. 

Во мне есть сила веры, изначальная, это есть во всяком человеке. Каждый может легко понять, что он по природе души верующий. Но эту силу я могу направить не к правильной цели. Ясно, что если есть сила веры, нужно верить в нечто, что выше меня, и благоговеть перед этим. Т.е. Богом. А я могу свою веру обратить (на земном, материальном уровне) на какого-нибудь человека или человеческую природу вообще обоготворять, и ее страсти очеловечить, как в древнегреческой религии, где греческие боги суть очеловеченные страсти. 

Человек живет в соответствии со своей верой, если человек верит в житейское благополучие, в сытость и достаток, то он, соответственно, и жизнь свою будет строить в соответствии со своей верой. Советский идеал – квартира, дача и машина. Советский обыватель в этот идеал верил, что он достижим, надеялся на его осуществление и поэтому действовал. Потому что если бы он не верил и не надеялся, зачем бы он тогда действовал.  Мало ли, завтра заболеешь и не сможешь заработать. Квартиры так давали, а дачу нужно было заработать. Или квартиру выслужить как-то, и на машину еще заработать. Человек верит во что-то, какую-то картинку, соответствующую его вере, в своем уме содержит. Идеалисты верили в коммунизм: нам самим ничего не надо, мы будем ради коммунизма работать. Тоже ложная вера: миф какой-то придумали, ради него жизнь свою истратили. Сейчас люди тоже имеют самые разные веры. Распространенная во все времена – вера гедонистическая – что есть, что пить и во что одеться. Само по себе «что есть, что пить и во что одеться» - нормальные вещи, но когда это становится предметом веры, превращается в идола, и человек становится идолопоклонником. 

Страсти чревоугодия, блуда и сребролюбия как раз являются проявлениями искаженных добродетелей, посредством которых человек становится фактически идолопоклонником – он служит не Богу, а тому, что есть, что пить, как всякие свои блудные запросы реализовывать тем или иным способом. 

Сребролюбие – это не просто в узком смысле любовь к серебру и злату, а вообще страсть к обладанию. Со сребролюбием связана масса всяких под-страстей, под-грехов, как и вообще со всеми из этих страстей, вплоть до каких-нибудь экзотических для современного слуха, например, мшелоимства. Мшелоимство – это страсть к каким-то ненужным, пусть и красивым вещам. Не только к роскоши. Роскошь же разная. Бабушка какая-нибудь идет, увидела коврик, он ей не нужен, а она его подняла зачем-то, принесла домой, а потом думает, куда его пристроить. Пусть будет, на всякий случай. Мшелоимство – это гоголевский персонаж - Плюшкин. 

Эти восемь страстей –корневые страсти, а можно говорить о многих под-страстях. Чревоугодие может проявляться самым различным способом: кого только количество, «обжорство», интересует, кого – качество, «гортанобесие», качество тоже может быть разным. Конкретизировать ни к чему, важно понять сам принцип. То же самое с блудной страстью, со сребролюбием. Речь не об обладании олигархическим богатством, а речь о самом влечении. У меня, может быть, в силу не зависящих от меня обстоятельств ничего нет, но душа моя вожделеет того или сего. Пусть даже немногого, но она может это вожделеть страстно, и поэтому я становлюсь рабом своих каких-нибудь ковриков или еще чего-нибудь, своего скудного скарба. 

При этом, когда мы говорим о борьбе со страстями, речь не идет о том, чтобы убить само желание, а речь о том, чтобы эти желания, которые актуализируются в страстях, направить к нужной цели. Нужно запомнить, что страсти – это извращенные или искаженные добродетели. И поэтому я не должен перестать действовать, а я должен начать действовать в соответствии с замыслом Божиим, с Его волей. Т.е. я умом своим должен, во-первых, начать видеть, сначала хотя бы в первом приближении, цель, а потом уже всеми силами своей души в каждом случае выбирать тот способ действия, который этой цели способствует. Если у меня промежуточная цель – достичь чистоты ума, внимания в молитве, я вижу, что мне мои страсти мешают постоянно: хочу помолиться Богу, а мне всякая ерунда в голову лезет, потому что страсти мои этого вожделеют, и у меня постоянно кружение – значит, я должен как-то строить свою жизнь в соответствии с этой целью. 

Если я хочу чистоты ума, значит, я не должен в праздномыслии, проводить день, не должен давать волю чревоугодию и прочему, потому что одно с другим несовместимо. Т.е. я должен как-то вот так разумно все это в себе ограничивать. Ясно, что сразу с какого-то страстного максимума на бесстрастный минимум перейти невозможно, но постепенно нужно к этой цели двигаться.

Гнев 

С гневом связаны злоба, неприязнь. Мы говорим в данном случае именно о страсти гнева, а не о силе гневательной, раздражительной. 

Гнев – это неверная реализация по духовно-нравственному вектору раздражительной энергии души, когда я эту энергию, здоровую, которая, с одной стороны, должна меня подстегивать в движении к добродетели, с другой стороны, отсекать все то, что мешает на этом пути. А мешает что – мои же собственные страсти, поэтому я свой гнев должен обращать даже не на самого себя, а на свои страсти. Я все-таки не должен отождествлять себя со своими страстями, поэтому гневаться на свои страсти – это не значит гневаться на самого себя как создание Божие. Иначе я могу стать каким-нибудь мазохистом, страдающим депрессией. На уровне духовной жизни гнев – это оружие против страстей. 

Печаль 

Печаль – это во многом противоположность гнева. Печаль связана с малодушием, слабостью воли, слабосилием. И печаль, если она страстью еще не стала – это реакция на неоправданные надежды, на недостижение каких-то желаний. Человек страстно хочет чего-то, что ему неполезно, и Бог, может быть, не допускает его до достижения этой греховной цели, а он, вместо того чтобы обрадоваться вразумлению, начинает еще греховно тосковать. Иногда печаль доводит до совсем уж нехороших вещей, как и всякая страсть – психических повреждений. Бывает крайняя степень, когда печаль доводит человека до отчаяния, и он на себя руки накладывает. 

Уныние 

Обычно люди уныние как-то связывают с печалью. И видя кого-нибудь в печальном состоянии, говорят: не унывай. В обиходном русском языке, действительно, уныние почти синоним печали. А вот в аскетическом смысле уныние – это почти синоним скорее праздности. 

Когда отцы говорили об унынии, они обычно связывали его с так называемым полуденным бесом. Полуденный бес – это бес уныния. Что это такое? Очень понятная вещь: человек с утра просыпается, если у него пока еще со здоровьем все в порядке, то он просыпается отдохнувшим, свежим, ему нужно что-то делать, решать какие-то задачи, и у него для этого есть силы. Человеческий организм устроен таким образом, что его силы соответствуют суточному кругу. Световой день – это как раз то время, которое достаточно для человеческой активности. Восьмичасовой рабочий день в эту схему нормально, гармонично вписывается. Человеческих сил, еще раз повторю, если со здоровьем все в порядке и с психикой, должно хватать на восьмичасовой рабочий день, с небольшим перерывом, или, в зависимости от рода деятельности, с несколькими краткими перерывами. В офисе или каком-нибудь учреждении – люди, допустим, работают – и вроде и силы еще есть, надо работать, они понимают, что надо работать, а какая-то истома, нега наступает к полудню. Еще вроде и силы есть, а уже и делать ничего не хочется. Идут пить чай. При этом пить они не хотят, жажда не мучит, а время надо как-то истратить. Или в интернете зависают. Можно рубиться в игры, скитаться по интернету. Производственные цели не требуют ходить по каким-то сайтам, и внутренней здоровой потребности такой нет, а есть просто желание как-то провести время, праздность, когда я не могу себя заставить сделать что-то нужное и полезное, и поэтому просто трачу время. Классический пример, провинциальный, простонародный – это семечки. Семечки – это же не еда, очевидно, а провождение времени. Семечки – это может быть интернет, компьютерные игры, или вообще лежание на диване и праздное мечтание о чем-то. Страсть уныния может себя реализовывать различным образом, у каждого свои вкусы. Оставление деятельности. 

Человек не может быть совершенно бездеятельным, и он может просто пустить свой ум по волнам мечтаний, и уже не человек владеет своими мыслями, а эти мечтания владеют им. И его несет. А при этом мы же говорим, что человек – это царь, владыка, что он свободный, обладает самовластием. Вспомним образ трех сил души: возница и два коня, возница напился и заснул. Зорька умная, она меня домой принесет. Зорьки-то умные бывают, а наши неразумные страсти – безумные, и поэтому в таком состоянии неизвестно куда нас на этой волне вынесет. Часто как раз известно куда – в места какие-нибудь нехорошие, поэтому ослаблять силу разума ни в коем случае нельзя. Разум не нуждается в отдыхе, в отличие от каких-то телесных функций, поэтому человек может бдеть умом непрестанно, в том числе и во сне. Просто для нас это непривычно, мы не натренированы, и нам наши страсти мешают. Помните, у псалмопевца Давида сказано: «Я сплю, а сердце мое бдит». 

Тщеславие и гордость 

С тщеславием и гордостью тоже более-менее понятно. Тщеславие – это тщетная, ложная слава. В человеке есть естественная добродетель – стремление к истинной славе, к славе Божией, и человек на то и создан, чтобы быть прославленным в Боге и воссиять Божественным светом. Апостол Павел говорит: «иная слава солнцу, иная луне…». Человек к этой именно славе предназначен. А оказавшись идолопоклонником, человек ищет ложной славы, от твари. Классическая, привычная для нас всех реализация этой страсти – это жажда если не оваций, то, по крайней мере, какого-то хорошего отношения к себе. Тоже вроде ничего плохого в этом нет. Но когда это становится страстью, то если кто вдруг по какому-то недоразумению, а чаще заслуженно, потому что я сам даю поводы, вдруг на меня как-то не так посмотрит, или как-то не так, даже справедливо, но невосторженно оценит мои поступки – все, я начинаю страдать, потому что мое тщеславие возмущается. 

Тщеславие может реализовываться двояким образом: как желание положительной оценки и как стремление во что бы то ни стало избежать негативных оценок. Даже если сделал какую-то ерунду, скажем, в профессиональном плане, или в нравственном плане какую-то гадость – я это, в общем-то, понимаю, но не дай Бог кто-то поймет это вместе со мной и мне об этом скажет. Тогда у меня начинаются страдания. Я автоматически включаю какие-то другие страсти: или печаль – начинаю тосковать, малодушничать, страдать, жизнь кончена, меня вывели на чистую воду, или гнев, наоборот, включаю. Или бывает, что сначала гнев, а потом печаль. По-разному у разных людей бывает. 

А гордость – это самовозношение, которое в высшей своей степени даже не нуждается в тщеславии. Я говорил вначале, что часто тщеславие и гордость в одну страсть включают в некоторых аскетических схемах. Но вообще, классика жанра все-таки предполагает, что это разные страсти, хотя и близко соседствующие, но все-таки разные, потому что человек может быть гордецом и при этом не тщеславиться. Потому что если я заведомо выше всех в своем самосознании, чего мне сильно переживать, что какие-то собаки на меня тявкают. Человек тщеславится уже самим собой, тщеславие реализуется как некое продолжение гордости, когда внешнее почитание не нужно. 

У Федора Достоевского в романе «Подросток» есть в самом начале эпизод, когда главный герой, юноша, рассказывает о себе, о своих чаяниях, мечтах. Он являет пример чистой гордости без тщеславия – он говорит, что мечтает стать банкиром Ротшильдом, в смысле разбогатеть, причем сам при этом достаточно аскетично настроен, т.е. его гедонистические утехи не прельщают. Олигархическое богатство ему нужно для гордости. Он объясняет: когда я стану Ротшильдом, вы думаете, я сразу, как вот эти низменные люди, начну покупать себе дворцы, экипажи, кареты, окружу себя красавицами, надену фрак – ничего подобного. Я буду всю жизнь ходить в том же самом своем потрепанном пальто. И буду так же толкаться по Невскому, и эти самые низменные люди будут наступать мне на ноги, кричать на меня, а я не буду ничего отвечать. Мне достаточно будет одной мысли, что при желании я просто вас всех с потрохами куплю. Эта мысль будет для меня смыслом жизни, то, что будет приносить мне полное удовлетворение. 

Однажды блаженный Августин сказал, что гордость – это личина смирения. Смирение – это как раз бесстрастие, когда человек живет в соответствии с естественными добродетелями, используемыми бесстрастно. Бесстрастный человек себя как-то соответственно проявляет вовне, хотя распознать бесстрастного может только человек, если не сам бесстрастный, то, по крайней мере, тоже стремящийся к бесстрастию. А так, можно и за гордеца бесстрастного признать. Очень часто это бывало, и в святоотеческой литературе это описано, например, у аввы Дорофея. 

Гордость может быть имитацией бесстрастия. Исаак Сирин сказал, что гордость растет, питаясь трупами других страстей. Когда человек подвержен низменным страстям, связанным с силой вожделения – чревоугодию, блуду – то если человек вменяемый, он понимает, что этим гордиться не особо можно. А когда он при этом еще аскет, тогда он победил страсть, но не ради добродетели, а ради гордости. Можно в принципе с помощью гордости убить все страсти. Исаак Сирин как раз об этом говорит, что гордость пожирает эти страсти и растет. Но сама по себе гордость может оказаться совершенно неприметной. Если человек ведет себя как бесстрастный, если гордость – это страсть ума, которая может даже себя не обнаруживать тщеславием, можно гордого признать за бесстрастного, и за святого даже. И наоборот, можно смиренного и бесстрастного признать за гордого, особенно когда человек в этих вещах не разбирается опытно. 

Как смиренных принимают за гордецов, масса примеров у святителя Игнатия Брянчанинова. Есть такой рассказ, как два монаха – один опытный, уже достигший какой-то плодов на духовном пути, смирения, а другой молодой, еще человекоугодник, мечтатель – оказались в каком-то светском обществе по нуждам монастыря, там был какой-то прием, застолье. Молодой монах всем очень понравился, его сочли кротким, смиренным, потому что он человекоугодничал. Он хотел выглядеть в очах всех каким-то духовным, поэтому смиренничал, как-то характерно глазки, наверное, опускал, ручки складывал, соответственным тоном говорил «простите, благословите» и т.д. А второй монах, человек бесстрастный, вел себя просто, ни перед кем не угодничал, смотрел в глаза людям. И они сочли, что он какой-то гордец, слишком самоуверенный и самонадеянный, а тот хороший, молодец. Игнатий Брянчанинов говорит, что мир видит и любит свое, и у мира свой образ духовного совершенства, на самом деле это образина, личина, которая называется не смирением, а мнением смирения. 

Гордость самая тайная страсть, ее труднее всего распознать. Классический пример из Евангелия: Христос говорит фарисеям, что мытари и блудницы предваряют вас в Царствии Небесном. Потому что фарисеи, книжники были в некотором смысле подвижниками, людьми, знающими закон Божий по букве. Гордость можно распознать только при борьбе со страстями, при искренней вере в Бога. Они в себе этого не видели. Образ фарисея Христос в притче выразил: «благодарю Тебя, что я все правильно делаю и не такой, как прочие человеки», мытарь, в частности. Там речь о том, что человеку, который одумался, имея уже опыт явных плотских страстей, проще осознать свою греховность, чем человеку, который в себе этого не видит. И гордости не видит, потому что гордость – тайная, сокровенная страсть. Она борет подвижника до самого конца. Поэтому сначала нужно бороться с грубыми страстями, а потом уже с тонкими. Гордость – самая тонкая страсть.