Поиск

Жертва на иконостас

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

Пожертвование на иконостас

Жертва на храм

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

На уставную деятельность

Мы ВКонтакте

drugoy_mir_1600x1200

Почти по Ломоносову. Размышление о человеческом величестве. 

Лице свое скрывает день,
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы чорна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна. 

В противопоставлении божественной славы Творца и человеческого  величия нет никакого богоборчества, достаточно вспомнить слова из притчи о блудном сыне, сказанные Отцом старшему: «Сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое!» Повторим: «Все мое – твое!» Все Свое Бог по свободной любви отдает человеку, чтобы человек «всегда был» с Богом. Но давайте обо всем по порядку. 

Часть первая

На исходе февраля – и 20-го века тоже - под неутешное завывание ночных низких вьюг, лежа на правом боку, мирно скончался маститый протоиерей. Звали его Алексей Табарков. Жил он в небогатом уральском селении Синемакино. Почти ежедневные  западные ветра без устали пытаются столкнуть две сотни домишек прямо в Каму. С высокого берега, даже зимой пластами сходит снег, выказывая красные проталины обмороженной глины. Ветра дуют тут всегда с равными замахами, и гонят, гонят, село к земному обрыву. Но село стоит и не один век, а вот отцу Алексию в борениях с ветрами века сего выпало угаснуть, кротко и неотвратимо.

Батюшка принял сан, после многих лет школьного учительства (он преподавал историю) - чуть за сорок, но к семидесяти годам мудростью далеко нешкольной и любовью «не ищущей своего», привлек к себе не только «усердных прихожан», но и завоевал искреннее почтение большинства епархиального духовенства. Ему никто в этом не завидовал. Как это ему удалось – одному Богу известно. Слово его, как говорится, всегда «было со властию», но власть эта была простодушной, кроткой, Божьей. Поэтому и не удивительно, что, несмотря на богатый затяжными вьюгами в тот год февраль,  читать Евангелие у его гроба - так положено по чину иерейскому - выстроились в очередь, не только молодые священники-первогодки, но и такие же маститые отцы духовных семейств, как и он сам. 

На самое отпевание собралось духовенства чуть ли не под сотню, так что после похорон поминальные столы пришлось ставить прямо в приходском храме напротив затворенных царских врат.  А что было делать? Не на улице же под ледяным ветром трапезничать. Хотел быть на отпевании и сам архиерей, но болезни и лета воспрепятствовали сему благому порыву. 

День похорон выдался серый, пасмурный. Небо надувалось и дрожало, словно от сдерживаемых где-то за косогорами ледяных дождей, хотя, в общем-то, подмораживало, и когда похоронная процессия вышла за ограду храма, то под ногами несших гроб и прочих провожающих, довольно утробно начал похрустывать снежок. Настроение у прощающихся, равно, как и у матушки усопшего, было на удивление ненадрывное, тихое. Все слезы были вытянуты в три дня у гроба. На душу легла кроткая ясность, почти безмятежность. 

Печальная процессия, выйдя на прямую дорогу к кладбищу, что было устроено недалеко от села в небольшом ельнике, загремела басами, тенорами и звучными баритонами – в небеса полились стихиры Пасхи. Это было тоже как-то естественно и к месту, так что никто и не вытягивал лицо в удивлении. Слаженный хор многочисленного духовенства звучал привычно  мощно и победно. Небо зазвенело в ответ, серая мгла, словно прорвалась. Солнце, конечно, не выскочило над верхушками елок, но Божий мир натурально «просветлел». И вдруг посреди этого победоносного, торжественного, полиелейного  гласа раздался… громкий смех и притом совершенно неприкрытый - земной, счастливый, гортанный, самозабвенный. Это засмеялся, скакавший чуть впереди гроба, какой-то маленький шибзик. Он вихлял ногами, сутуло суетился, поминутно вертел своей башкой в ушастой шапке во все стороны и смеялся, смеялся, смеялся. То громче, то тише, но одинаково - от души. И только для себя одного! Никто этого шибзика почему-то сразу не урезонил. А чуть погодя, духовенство, сосредоточившись на пении, возможно восприняв этот смех, как привычное искушение, запело еще мощней и вдохновенней, полностью «заключая в сердце слова молитвы» пасхальной.  Впрочем, и нарушитель благолепия, отчего-то сам по себе начал утихать.  

Видимо, бесы были подавлены духом воскресения, «врата адова заключены», вернее, уста адовы. Так мыслил сам в себе один семинарски образованный молодой диакон Афанасий из числа провожающих. Он был просто взбешен этим дьявольским выстрелом смеха в святое таинство прощания с человеком такого масштаба как высокопреподобный отец Алексий!  Его личное благое непечально-духовное настроение разлетелось в прах! «Над кем смеешься, скотина? Над собой смеешься!» - почему-то по-светски переживал рассерженный диакон. 

Он, как услышал не верящими ушами эти сатанинские раскаты хохота, «имя, которому легион», то хотел тут же недрогнувшим гласом, а глас, надо сказать, у него был превосходный, прекратить это бесформенное свинство! Но не посмел, благолепного пения ради, не решился внести еще большей сумятицы в непростую ситуацию. «Раз отцы молчат, то я-то что?! Куда сунусь? Нет, я чина не нарушу!» - решил диакон, продолжая темнеть от негодования. Отцы пели, диакон молчал, наглый шибзик  продолжал  смеяться. Но вот он, словно захлебнувшись своими последними веселыми руладами, стих. Каменно замолчал, даже походка у него стала не такой вихлястой. Дьякон облегченно вздохнул: «Память его погибнет с шумом!» И почти улыбнулся, чуть-чуть, сам себе, все-таки в духовной победе есть и его «часть». И вдруг шибзик быстро обернулся и посмотрел куда высоко и далеко за конец живой черной реки провожающих. И взгляд его был таким безмятежным, таким бессмысленным, таким совершенно невинно-безумным, весело-равнодушным, но при этом все же как бы и человеческим, что диакон мгновенно все понял и опустил глаза. Это был явно сумасшедший, погрузившийся в море безумия на самое дно, да к тому же еще и старик в тяжелых глубоких морщинах по всему лицу, словно он этим лицом, как плугом всю жизнь землю пахал. И еще: у наглого старика была небольшая золотисто-седая борода. Ее присутствие на лице безумца диакон Афанасий воспринял как личное оскорбление. Дьякон все про него понял, но кого там было прощать?

«И мозг-то у него, верно, как поле распаханное, все в каменюках!» - зачем-то подумал диакон. 

Безумный старик отвернулся, и ловко  давя  валенками бороздки снега на дороге, немного дурачась, все так и шел впереди гроба до самого кладбища, может быть, обрадованный - ну так, как вот бездомные собаки вместе шебушатся, толкаются - таким небывалым скоплением людей, а может быть, и нет. Дьякон не переставал зорко за ним следить, впрочем, и не один дьякон. Старый шизофреник заинтриговал многих. 

Однако старик оказался вовсе не бродяжкой  и не бездомным и даже не один. Таких безумцев набралось потом с полсотни. И где? В Божьем храме за поминальным столом, который установили  параллельно другому столу  «по чину мельхисидекову», за которым воссели отцы, числом тоже не менее с полсотни. Остальные сразу после чина прощания у могилы разъехались по своим приходским храмам. Надо было готовиться к воскресной службе. Остаться могли себе позволить только те, кто служил на приходе не в «гордом одиночестве», у кого был, как говорится, сослужить.