Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им;  ибо таковых есть Царствие Божие.

                                                                           Мк. 10, 14  

Об образах и прообразах игрушки 

В 1891 году в Сергиевом Посаде по инициативе земства была открыта учебно-показательная мастерская игрушек. В 1913 году земство передает свою хозяйственную деятельность и весь ассортимент изделий в ведение организовавшейся «Кустарно - промышленной артели игрушечников». К 1914 году в артели насчитывалось 185 человек – большая часть квалифицированных кустарей города. Писатель Иван Шмелев в одном из своих произведений описывает эту прекрасную продукцию, которая быстро завоевала любовь детей и родителей во многих пределах русской земли. Замечательно то, что создание этого комплекса (мастерские и сеть  магазинов)  было вызвано к жизни не желанием обогатиться, а стремлением дать русским мальчикам и девочкам (после  проделанной  серьезной научной работы)  воспитательную, нравственно – оздоровляющую игрушку. Вятское Земство незадолго до 17 года организовало, по типу подмосковных мастерских, свое небольшое предприятие. Но вскоре, в “пожаре мировой революции”, оно исчезло. 

В первое десятилетие после русской катастрофы 17 года артель кустарей-игрушечников выжила. В 1929 году на ее  основе была создана единая «Сергиевская промышленная кустарная игрушечная артель, имени РККА». В 1928 году образована фабрика игрушек N 1. По инициативе и поддержке Наркома просвещения А.В. Луначарского в октябре 1918 года в Москве был основан Государственный музей игрушки. Удивительно, не правда ли, что «молодое советское государство», когда  промышленность лежала в руинах, озаботилось сохранением и выпуском игрушек? И не просто игрушек, а  «революционных», разработанных большевистскими культурологами спешно и со знанием «классового подхода». Первыми своими декретами в 1917-1918 г. большевики изменили для взрослого населения архетипы времени, пространства и языка. Перевели русского человека на григорианский календарь, перегородили и завесили кумачом все улицы,  укоротили азбуку, упростили орфографию и синтаксис. Это понятно, необходимо было «на корню» отсечь русский народ от его святых православных созидательных корней: духовности, нравственности, культуры, традиций и обычаев, ослабить его созидательную волю, но при чем тут детская игрушка? 

В кратчайшие сроки после революции был запущен массовый выпуск новых социальных типов игрушек: рабочего, крестьянина, буржуя, кулака-мироеда, красноармейца, комиссара, попа, солдата-интервента и других. Естественно, что комиссарам и красноармейцам был придан образ статных, «добрых молодцов», а попов, кулаков-мироедов и прочую антисоветскую нечисть изобразили в виде толстобрюхих, мордастых мужланов. Играй, дитя,  бей в пузо народных кровопийцев, познай из «лепоты» самих образов – кто друг твой, а кто враг вечный. В далекое будущее смотрели «верные ленинцы», когда переиначивали образный строй русской игрушки.

«Дети – наше будущее» и оно будет «нашим», каким захотим, если мы дадим детям прообраз этого «нашего» безбожного устроения. За несколько лет до «безбожной пятилетки» и повсеместного разрушения храмов и монастырей начались «гонения» на елки и Дедов Морозов. В изданных в 1927 году «Материалах к антирелигиозной пропаганде в рождественские дни», например, говорится: «Ребят обманывают, что подарки им принес Дед Мороз. Религиозность ребят начинается именно с елки. Господствующие эксплуататорские классы пользуются «милой» елочкой и «добрым» Дедом Морозом еще и для того, чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала». Дед Мороз объявляется врагом народа, рождественскую ель называют поповской, а за рождественскую кутью можно было отправиться на родину Деда Мороза. Елочные свечи и куклы в виде ангелочков остались в прошлом. Неправильная игрушка в руках ребенка могла стать для родителя натуральными, «взрослыми» нарами в  лагерном бараке. Архетипы игрушки не менее важны для любой земной власти, чем ее законы  и флаги. Об этом мы и поговорим.  

О назначении игрушки 

Глубина восприятия  жизни  зависит  не только от уровня интеллекта или  творческих  прозрений.  Она есть  результат высоких бытийных   целей.  Мелочные устремления и идеалы - подлинное основание пошлости. Чем прекрасней цель ставит перед собой человек, тем значительней ее смысл и тем “более он непостижим” (В. Франк). 

Самая великая цель: Полнота Богопричастности. Познать ее предельный смысл силами разума невозможно. Только пребыванием в смиренном духовном подвиге  он открывается изнутри, “свыше”. В этом состоянии человек становится сугубо внимательным  ко всем проявлениям своей  психофизики; в терминологии Православия, он начинает трезвиться из нежелания “оскорбить любимого Бога” (преп. Силуан Афонский).  Но именно такое духовно-трезвое состояние определяет внимательное, “милующее” (авва Исаак Сирин)  отношение ко всем жизненным реалиям, какими бы малыми, “глупыми” они ни казались  обмирщенному взгляду. Прыгающий кузнечик, пение лягушки, придорожная пыльная травка, серое облако в небе, крапива, растущая у забора, ребенок на руках у матери, “ветр хлада тонка” - повергают (иначе и не скажешь) душу в ясное умиление. Онтология мира переживается как продолжение своего тела. 

Современный  же человек  на все события мировой жизни смотрит, как в телескоп.  “Вы слышали, соседнюю страну разбомбили?” - “Да, да,  где-то я об этом недавно читал” - “Ужас! Дом на нашей улице  взорвали!” - “Безобразие: вчера   что-то  такое я видел по телевизору!”  Все издалека,  между прочим, не прилагая сердца, без “единокровности”. Может быть, поэтому мы переживаем  реальность своего существования, включенность в бытие  только на   фоне  значительных исторических событий.  Например, запуск космического корабля в далекое созвездие согревает душу своим “культурно-историческим моментом”,  а первая игрушка, попавшая в руки нашего ребенка,  кажется делом обыденным и  несерьезным; дали занятие дитю и ладно.  Такой ущербный взгляд на игрушку возникает не только по причине непонимания важности  игровых инструментов  для ребенка, но и как результат  секулярной  антропологии.  Игрушка -  это  средство познания и вживания в мир.  Для нее  важно все: форма, цвет, соразмерность,  материал,  запах,  крепость и  функциональность.   В  детских руках она может стать райской веточкой или   соблазнительным плодом с  запретного  древа. 

О религиозных архетипах игрушки 

Когда мастер создает какую-нибудь вещь, он хочет, чтобы при взаимодействии с ней у пользователя появлялись  совершенно особые душевные состояния. Например, солидный  мраморный прибор для письма у его владельца будет вызывать подобные основательные “мраморные” мысли: неторопливые в самом своем явлении, как бы окаменевшие, аналогично Скрижалям Моисея. Поэтому несомненно - игрушки, созданные народом - немецким, английским, китайским или русским - так же призваны воспитывать в ребенке не одни свойства характера. 

Здесь стоит задуматься. Как это ни покажется странным на первый взгляд, но игрушка возводит ребенка к религиозным архетипам, независимо от того, желает этого сам создатель данной  формы игрушки или нет. Почему так происходит?  Душа человека “по природе христианка”, религиозна, она несет  в себе сопряженность с нетварным бытием, с Богом. 

Поэтому любой объект мира, жизненный опыт, образ поведения, мысли и чувства, отпечатываясь в глубинах человеческого “я”, в дальнейшем  возводят человека к тому типу религиозного сознания, который складывается под их воздействием.  Современному человеку трудно с этим согласиться. “Да неужели вот эта,  моя столовская алюминиевая вилка, может привести меня к Богу?”. Сама по себе вилка, разумеется, не станет откровенничать о тайнах загробного мира, но при ее помощи  воспитывать аккуратность за обеденным столом значительно легче. А если человек за столом научится вести себя прилично, то есть надежда, что и за Трапезой Божией  он  не будет в числе сидящих  “не в брачной одежде” (Мф. 22,12).  Вопрос о религиозных архетипах непростой. Есть смысл остановиться на нем подробнее. 

Что это? Мягкая игрушка-бобер

Апостолы, как мы знаем из Евангелия,  порой ели немытыми руками (Мф. 15,2), и это не мешало им общаться с Богочеловеком Иисусом Христом. Дело не в том, что один человек ест вилкой, другой - деревянными палочками, третий - по “апостольски” (апостолы, кстати, мыли перед едой руки, ибо это входило в сумму тогдашних законов религиозного благочестия; данный евангельский отрывок приводится не для осуждения учеников Христа, а  как пример обличения фарисейского отношения к  отеческим преданиям), а  в тех еще нерелигиозных душевных движениях, которые сопровождают взаимодействие человека с какой-либо природной или культурной вещью,  событием, традицией и т.д. 

Каждый мастер, достигший в своей области высочайшего профессионализма,  несет в себе тайну избранного ремесла. Ее невозможно выразить словами. Она открывается только в опыте великого умения. Мастер, по мере  его ремесленнического  роста, начинает все явственней, сердечней  проникать в нематериальное начало создаваемой вещи, в ее человеческий логос,  в смысл. Своим даром и непрестанным трудом им созерцаются не только внешняя совершенность  выделываемых вещей. Он наблюдает не видимые глазом, идеальные, тварные, нематериальные их формы, линии, цвета, которые имеют  в себе точку сопряжения с не созданными, пребывающими от вечности в Воле Божией, божественными идеями. 

“Мир, взятый, как целое или же в любой из отдельных граней, есть осуществленный логос, энергия, лично сотворенная Богом. В  книге Бытия говорится, что Он создал все вещи посредством Слова: “И сказал Бог… И стало так” (Быт. 1, 9). .. Человеческий логос открывает в лоне природы другой логос. Следовательно, познание природы всегда носит… диалогичный характер. Логос представляет собой характерное свойство личности; в нем проявляется изначальная  способность личностного существования к “ипостасированию” (самоосуществлению, самоявлению – ред.) самого себя... Итак, в сердце материального мира человек-личность встречает личного Бога. Встречает не лицом к лицу, но обнаруживает сокрытого Бога так, как мы видим поэта за словами стихов… Познание мира, согласно учению Церкви, неотделимо от познания Бога” (Христос Янарас.  Вера Церкви). 

И еще одна цитата: “Всякая тварная вещь имеет точку соприкосновения с Божеством: это ее идея, ее причина, ее “логос”, который одновременно есть и цель, к которой она устремлена. Идеи индивидуальных вещей содержатся в высшей и более общих идеях, как виды в роде. Все вместе содержится в Логосе – Втором Лице Пресвятой Троицы, Который есть первоначало и конечная цель всего тварного” (В. Лосский. Очерк  мистического богословия восточной церкви). 

Мастер, может быть полным атеистом, но эту сферу идеального он будет переживать так же явственно, как  борщ со сметаной. Поэтому, перефразируя Паскаля, можно сказать, что только профессиональная неумелость уводит от Бога,  подлинное мастерство, напротив, благоприятствует познанию “Бога богов, Художника художников и Хитреца хитрецов” (из заклинательных молитв св. Василия Великого.)  И, если, например, талантливый кузнец с детства изготовлял только орудия пыток, кандалы и  арестантские цепи, то его восприятие Бога будет, скорее всего, склоняться к образу Карающего Судии, Строгого Мздовоздаятеля, чем  к лику Христа, плачущего у гроба любимого друга Лазаря. 

Человек, желает он того или нет, но все,  что входит в область его восприятия, как сознательного, так и бессознательного, проецирует в вечность; любую свою деятельность он наполняет религиозным смыслом. Отсюда проистекает неудовлетворенность и неутомимость наших страстей.  Пушкинский “скупой рыцарь” чувствовал себя последним нищим  перед золотым образом идеального мысленного богача. А разве  жертвенная готовность собирателя марок (открыток, старинных утюгов, картин и т.д.), ради обладания новой единицей своей коллекции претерпеть многоразличные лишения и труды не религиозна?   Что такое коллекция? Это земной заменитель  Полноты и Великолепия Божьего Царства. Что такое газеты, с их суетными новостями и  астрологическими прогнозами? Это суррогат Чуда, Вечной Новизны Троичного Света. Поэтому сами, о том не ведая, мы наполняем свою жизнь или подлинно религиозным смыслом или утопаем в тенетах псевдорелигиозности. И даже обычный читатель еженедельника “Скандалы” ищет не интимные подробности  светской хроники, а возможность заглушить свою тоску по  сокровенной жизни в Боге. 

Все вещи и явления на земле, по учению св. Отцов, имеют свой первообраз  на небесах. Иногда земные реальности (храм) почти вплотную являют нам  эту Божию Действительность, а порой до неузнаваемости (банк, казино, супермаркет)  помрачают образ небесных архетипов. “Для обладающих духовным зрением весь умопостигаемый мир представляется ТАИНСТВЕННО ОТПЕЧАТАННЫМ ВО ВСЕМ ЧУВСТВЕННОМ МИРЕ ПОСРЕДСТВОМ СИМВОЛИЧЕСКИХ ОБРАЗОВ. А весь чувственный мир при духовном умозрении представляется содержащимся во всем умопостигаемом мире, познаваясь там благодаря своим логосам… дело же  их одно и, как говорил Иезекииль… они словно колесо в колесе (Иез. 1, 16).  В  Боге “содержится средоточие всех предметов … Ибо все предметы участвуют в Боге по аналогии, в силу того, что они исходят из Него.” (прп. Максим Исповедник “Ambigua”). 

“Таким образом, - комментирует этот текст прот. Иоанн Мейендорф,-  все движение, все существование тварного мира – наша жизнь – наша история, творчество, вся цивилизация – естественным образом устремлены к Творцу, и завершается это движение вечным покоем в Боге” (прот. Иоанн Мейендорф.  Введение в святоотеческое богословие). 

А вот как понимает выше приведенные слова прп. Максима другой православный ученый прот. Георгий Флоровский: “Все в мире есть тайна Божия и  символ. Символ Слова (Бога- Сына), ибо Откровение Слова. Весь мир есть Откровение, некая книга неписанного Откровения... В многообразии  и красоте чувственных явлений Слово, как бы играет с человеком, чтобы завлечь его и привлечь, -  чтобы он поднял завесу, и под внешними и видимыми  образами прозрел духовный смысл… Все в мире в своих глубинах духовно. И всюду можно распознать ткань слова. В мире два плана: духовный, или умопостигаемый, и чувственный, или телесный. И между ними есть строгое и точное соответствие. Чувственный мир не есть  преходящий призрак, не есть распад или умаление бытия, но принадлежит к полноте и цельности бытия. Он есть образ… или символ духовного мира. Связь двух миров неразрывна и неслитна” (прот. Георгий Флоровский. Восточные Отцы  5-8 века). 

О символизме мира учил не только преп. Максим, но и многие другие учители Церкви. Одним из последних, кто мудро писал об этом, был  св. Григорий Палама.  Приведем цитату из его третьей беседы:  “Бог устроил  этот видимый мир, как некое отображение надмирного мира, чтобы нам, через духовное созерцание его, как бы по некоей чудесной лестнице достигнуть оного мира”.  В  замечательной книге, посвященной разбору учения св. Григория Паламы о человеке,  арх. Киприан под этими словами подводится итог:  “Экран эмпирической действительности есть только сложное сплетение преходящих символов, таинственно говорящих о вечных и непреходящих, идейных реальностях иного плана. На вещах и явлениях сохранился отпечаток чего-то иного, отзвук иных миров. У вещей есть свой язык, как у тварного мира есть своя душа, вся природа  являет собою таинственный иероглиф. Всмотримся в лик твари, и в ней мы найдем зиждительные и художественные логосы (идеи) ее бытия, отражающие Логос Божий”. 

 Все в мире таинственно, двупланово и потому символично.  Вспомните притчи Спасителя  о зерне, тесте, неводе, соли, закваске  и т.д.    С их помощью Господь поведал нам тайны духовного мира. За этими простыми сущностями нашей повседневности  открываются  истинные смыслы вечного бытия. Мы еще вернемся к символическому восприятию мира. Но прежде чем мы пойдем дальше в нашей работе, следует сделать одно уточнение. В горнем мире нет образца  игрового дома.  Царство Господне -  это  со-жизнь  членов Народа Божия в  онтологическом единстве со Святой Троицей; жизнь, полная смысла, цветения в любви, непреходящей радости, несказанной открытости сердца, божественных интуиций ума, благоухания творчества и  ангельского пения.  Казино с его  жгучим азартом, мгновенной  сменой социального статуса (был нищий, выиграл – стал богатый, и наоборот), чарующей музыкой, изысканной кухней,  с веселыми отчаянными разговорами и проникновенными взглядами есть стремление людей создать на земле  аналогию Царства Божия. 

Человеку не дано забыть о вечном образе своего бытия. Может быть, для кого-нибудь подобная невозможность навсегда оторваться от Бога является источников трагических переживаний. Вполне понятны эти горькие вопли о беспомощности человека перед Небесным Тираном. Но они больше всего напоминают вопли Видоплясова, ибо сей муж во времена предалекие “такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и музы летают… словом, совершенно в рифму выходит” (Ф.М. Достоевский.  Село Степанчиково и его обитатели). То есть человек боится Истины, как некогда Адам под кустом, и не хочет выходить из пределов “возвышающего обмана” (А.С. Пушкин). И в деятельности своей человек так же невольно (“душа христианка”) опирается на эти небесные прообразы, желает им вдохновенно подражать, чает их осуществления, но только чаще отражает не святые высоты, а инфернальные глубины демонического мира. Не будем забывать, что дьявол по-своему тоже религиозен (“И бесы веруют и трепещут”). 

Взрослым людям, воспитанным в системе атеистических координат, трудно настроить свою душу на символическое духовное восприятие жизни, но для святых и детей это легко. Святитель Игнатий (Брянчанинов), Тихон Задонский  и другие святые подвижники подарили нам множество замечательных прозрений  “от мира собираемых”. Открывая их чистые книги, начинаешь понимать, что духовные реалии  наполняют всю земную жизнь от великого до малого.  Дети, пока  мы из них не  вырастили интеллектуальных головастиков, изначально воспринимают все, с чем соприкасаются в мире, символически. Конечно, не так подлинно, полнокровно и таинственно, как святые, но это в них пробуждается и рождает неясные благие чувства и мысли, от которых почему-то душа замирает, и мурашки ползут по спине; живется весело и свободно, и любая найденная штучка становится проводником в страну Нечаянной Радости. 

“Самым заметным  отличительным признаком  2–х летних детей  от младенцев в том, что касается познания, является символическая репрезентация, то есть использование действий, образов или слов для представления событий или собственных переживаний. Это различие получает свое наиболее яркое выражение в языковом развитии и символической игре... Каким же образом происходит развитие символической репрезентации? Дональд П. Марцофф и Джуди С. Де Лоаш исследовали этот вопрос в серии экспериментов… Согласно этим исследователям, дети способны переносить свое понимание относительно простых символических задач на более сложные; раннее знакомство с символическими отношениями вносит свой вклад в готовность ребенка осознать, что один объект может символизировать или замещать другой” (Г. Крайг. Психология развития). Конечно, понимание Крайгом игрового символизма  очерчено его  исследованием, не выходящим за рамки психофизики. У нас таких ограничений нет, и поэтому мы можем вынести символизм игры за скобки вещественно-душевной реальности. 

Л.С. Выготский, напротив, отрицает  всякое символическое начало в игре: “…итак, ребенок не символизирует в игре, но желает, исполняет желание, пропускает через переживание основные категории действительности…” (из записок-конспекта Л.С. Выготского, помещенных в книге Д.Б. Эльконин Психология игры). Почему? Он огранивает действительность рамками внешнепредметной жизни, не признавая в ней существования более высокой, “разряженной” духовной области. 

И еще одно замечание. Может быть, кто-нибудь посчитает: если все, что создает человек, есть на небесах, только лучше, ярче, полноценней,  значит здесь на земле, мы ничего нового придумать не в силах; творчество человека просто бледная копия творчества Бога. Это неверно. До того, как произошли открытия  Менделеева о периодической таблице, Ньютона о законе всемирного тяготения, Лобачевского и др., эти истины, логосы этих открытий уже существовали от вечности в Премудрости Божественной Воли. Это утверждение поможет нам установить более точные границы человеческих дерзаний. Творчество человека –  это не вдохновенные прозрения из области Абсолютного Ничто, а раскрытие Правды, Красоты и Благости в мире, созданном Богом. 

Следуя  рационалистическим путем  трудно уловить связь между  образом и прообразом, между идеей и ее воплощением. Тем более, что зачастую внешне, и даже бытийно они могут совсем не совпадать друг с другом. Мы называем человека “образом и подобием Божиим”, но кто скажет, что человек  соотносится с Творцом, как  капля воды с океаном? Эта аналогия обманчивая. Пропасть между  Святой Троицей и людьми гораздо больше, чем между человеком и  молекулой. Тут мы касаемся такого серьезного вопроса, как платоновские идеи. Существует ли идея велосипеда от вечности? Имеется ли логос телевизора? Есть общая идея передвижения, а ее становление в земных пределах является уже частным решением, которое может воплотиться в образе велосипеда, машины, космического корабля. Суть у них одна – пересечение пространства.  Религиозным же прообразом его является Абсолютное Движение жизни в Боге.  И если какой-нибудь изобретатель откроет иной логос перемещения в мире, то ему уже будет совсем нетрудно осуществить эту идею в  техническом аппарате. 

Все сказочные атрибуты (сапоги-скороходы, скатерть-самобранка и т.д.) есть не что иное, как  прообразы Полноты Божественного Бытия.  Так можно понять любую вещь. Даже золотая ночная посудина Ремедиос Прекрасной  есть символ отпадения от вечности. А  когда дети играют в пожарников, моряков, милиционеров, космонавтов, докторов,  водителей, неужели они играют в каких-то конкретных представителей данных профессий? Может быть, милиционер, в которого они играют, поступает не по закону, пожарники  приезжают слишком поздно, космонавты требуют за полеты значительных компенсаций? Нет, наши дети вживаются в идеальные образы этих трудовых сообществ. У идеального доктора все лекарства бесплатно, и он излечивает самые страшные болезни. Космонавт может долететь до любой планеты и привести оттуда цветы. Милиционер всегда оказывается вовремя и спасает бабушку от разбойников.  Отрешимся от душевного взгляда. 

Что является религиозным архетипом этих идеальных профессиональных образов? Господь и Его Ангельские силы. Идеальный моряк – это Ангел, имеющий власть над стихией воды. Самый лучший в мире пожарник – это Ангел, которому Бог даровал талант владычествовать над стихией огня. Идеальный доктор  суть Ангел, врачующий все болезни. В житиях святых такие ангелы встречаются многократно. Итак, дети играют, проживают ангельский опыт действования в мире, опыт безграничных возможностей и силы. Потом, когда они подрастут, им откроется, как это все происходит здесь на земле; окно в сияющую бесконечную даль закроется, но пережитый опыт неизмеримых просторов человеческого духа останется в сердце навсегда. 

Вернемся к нашей  теме. Таким образом, весь вопрос о религиозных архетипах распадается на несколько частей: 

1.  Вещи и явления земного бытия, по соотнесенности их к миру невидимому (божественному или демоническому)  могут приближать или уводить человека от Господа. 

2. Эти эмпирические сущности и предметные начала так формируют душу человека, что по ним она восходит к религиозным архетипам сознания. То, что утверждал преп. Максим исповедник -  истинно, но дело в том, что он говорил о  символическом видении мира “чистых сердцем”. Если же человек находится в ложной духовной традиции, то плодом его созерцаний, как например, в антропософии (“солнечный Христос”), будет неверная прелестная картина мира. Существенное замечание. Эти духовные прообразы имеют свою онтологию. Положительные в области Троичного Света – отрицательные в демоническом мире. 

Сама по себе данная совокупность форм, идей, явлений, вещей и состояний может быть материальна, душевна, недуховна, но она воспитывает душу так, что когда человек начинает восходить в духовную сферу, то он опирается в большей степени не на книжный, вычитанный опыт, а  на этот душевно-телесный круг впечатлений пройденной жизни.  И, если  в этом прожитом им отрезке времени было много ложного (неправого, жестокого, неладного, ломанного, нецеломудренного), то человеку понадобятся невероятные усилия, чтобы, устремляясь к духовной сфере, выправить, сделать здоровыми эти  недужные структуры своей души. 

Вернемся к вилке. Она не просто единица столового прибора, а явление европейской культуры 15 века (в античные времена ее использовали только для разделки мяса). Она появилась тогда, когда люди стали есть не только для насыщения, но и для  тонкого  желудочного удовольствия. Тарелки с золотыми цветами, особенные ножи,  нескончаемая перемена блюд  и десертов, узаконенная этикетом разобщенность за столом, слуги в ливреях за обеденным креслом, белоснежные скатерти, приятная музыка, изысканность манер и утомительная продуманность нарядов. Ну, как тут обойтись без столового трезубчика? 

При помощи вилки и ножа можно неопровержимо доказать свою принадлежность к высшему культурному обществу. Соблюдение всей этой съестной гармонии приводит к тому, что прием пищи  сам по себе становится  особой формой празднества. К вилке нужен если не фрак, то хотя бы комиссионный пиджачок, ухоженные руки, аккуратная прическа, ненавязчивое благоухание и, конечно же, умное внимательное лицо. Вот так и складывается цельный образ восприятия жизни. Мир ухожен, подстрижен, сервирован, подвластен человеку. Он обезопасен – моим одеколоном, моей прической, моими манерами, отутюженными стрелками брюк, всей моей “культурностью” не от “Единой Чаши” (Литургия св. Иоанна Златоуста). 

Припомните “Юность” Л. Толстого. Главный герой  Николенька Иртеньев  обо всем в мире судил через  “призму отличного маникюра и тонких рубашек”. Душевный мир такого человека будет, несомненно, более сложен, раздроблен (“не щи хлебаем”), напряжен в творческой плотской стихии, мятежен, чем  у того, кто носит ложку за голенищем. Но, с другой стороны, один из мудрейших проповедников Евангелия епископ Иннокентий Иркутский был убежден, что прежде, чем  нести Благую Весть  простодушному народу, “детям природы”, необходимо научить его перед едой мыть руки. Чистота души, которая “Бога узрит”,  может начаться с чистоты  рук перед обедом. Совсем не из гигиенических предписаний или ветхозаветных  установлений священник и сегодня, и не где-нибудь в ванной комнате, а в алтаре, умывает, читая при этом “25 псалом “десницу и шуйцу”,  перед служением Литургии.

 “Вы видели диакона подающего умыться иерею и другим пресвитерам, окружающим жертвенник Божий; но подавал он воду отнюдь не для омытия телесной скверны… Умовение рук знаменует, что вам  должно очистить себя от всех грехов и беззаконий. Ибо, как руки суть образ действия, то умывающие их изображают свою чистоту и непорочность деяний” (Св. Кирилл Иерусалимский. Пятое тайноводственное поучение).  Человек с нечистыми руками не различает многосоставности мира, его вертикальной иерархичности; все грязненько, все с прилипшей “мушкой”, с дымком, все едино, “чисто”, потому что подлинного понятия о чистоте нет. Все “в куче”: и духовное и плотское, святое и  пошлое,  все от “единой чаши” жизни, но такой, где нет различения между “чашей Господней и чашей бесовской” (1 Кор. 10, 21). Преувеличивая, можно сказать, что человек “с вилкой”  хочет быть “как боги, знающие добро и зло” (Быт. 3, 5), желает “все мерить на свой аршин” сознания. А  “грязные руки” ведут к  “поклонению идолам” - к осуществлению ложных жизненных целей. Но и то и другое -  это  “одни плоды с неблагословенного древа” (Быт.    2, 17). 

Каждая вещь, предмет, созданный человеком, выполняет не только функциональное значение, но и педагогическое. Вспомните опыт воспитания древней Спарты. Все подчинено единой цели – возрастить героя и воина.  Крепкая дисциплина, закалка, грубоватая “солдатская” пища (и та впроголодь), простота культовых гимнов, суровость нравов, ничего лишнего в  обстановке гимнастических школ, никакой роскоши -   исполняли свое предназначение. И наоборот. Если поместить ребенка (возьмем в пример мальчика) в горячие ванны, мягкие перины, начать его умащать маслом, садить на подушки  среди роз и хризантем, ублажать слух томными нежными звуками арф, облекать тело в шелковые  кофточки; питать курочкой в черносливе, поить разбавленным вином; забавлять играми, тревожить  душу спутниковым телевидением и т. д.  и т.п., то вряд ли из него выйдет Суворов, Жуков, Ломоносов или  Серафим Саровский. Скорее всего, это будет слабовольное, женоподобное и  печальное существо.  Мы не обращаем внимания на повседневные мелочи, от нас ускользает памятование о вечности. К примеру, если Священное Писание валяется на полке, то не удивляйтесь потом, что  подросшее дитя будет без   почтения относится к Слову Божию. 

Для нас сказано достаточно. Пора вернуться к основной теме разговора.  Сделаем вывод: чем раньше человек вошел в соприкосновение с какой-либо вещью (явлением,  словом и т.д.), тем более  оно имеет силу воздействия на его последующую религиозную жизнь. Примеров можно привести на тысячи страниц.  Приведем всего два. 

Некая, уже немолодая женщина, испытывала панический страх, когда заходила в православный храм.  Она недоумевала, почему  это с ней происходит.  Священник попросил припомнить ее первое посещение церкви. Это помогло. Женщина через некоторое время открыла эту памятную страничку. Оказалось, что первый ее приход в Дом Божий  был связан со смертью бабушки. Ей  было тогда около пяти лет, и она “до слез испугалась  окаменевшей бабули”. Потом она забыла об этом на внешнем уровне сознания, но в глубине сердца этот жуткий страх закрепился. После осознания испуга и  участия в Таинствах Церкви страх у женщины прошел. 

Другой, но уже положительный  пример приведем из книги И. Ильина “Поющее сердце. Книга тихих созерцаний”. Он, вспоминая свое детство, пишет: “Когда мне стукнуло десять лет, бабушка подарила мне на елку красивую тетрадь в синем сафьяновом переплете и сказала: “Вот тебе альбом, записывай в него все, что тебе покажется умным и хорошим; и пусть каждый из нас напишет тебе, что нибудь на память!”…Вот это было разочарование! Мне так хотелось оловянных солдатиков, они даже по ночам мне синились! И вдруг – альбом.  Какая скучища… Но дедушка взял мою сафьяновую тетрадь и написал на первой странице: “Если хочешь счастья, не думай о лишениях; учись обходиться без лишнего”… А мне было до слез обидно. Но пришлось смириться… Я тогда не заметил, как глубоко меня  задел этот постылый жизненный совет, данный мне дедом. Сначала я и слышать о нем не хотел: это была прямая насмешка надо мною и над моими солдатиками. Но позднее… и потом    еще много спустя…У меня так было много лишений в жизни… И всегда, когда мне чего-нибудь остро недоставало или когда приходилось терять что-нибудь любимое, я думал о сафьяновой тетради и об изречении деда”. Остается только пожалеть, что у многих из нас не было такого “записывающего деда” и “сафьяновой тетради”! 

Игрушка - не “вилка”, ребенок воспринимает ее не как вещь, имеющую   определенное назначение (было бы странно, в частности, утверждать, что  функция плюшевого мишки – успокаивать девочку Машу перед сном), а бытийно, как образ меняющегося мира. Она не часть окружающей  жизни, а  психо-вещественный элемент души ребенка. Мир осмысливается через игрушку.  Восприятие его небольшим человечком включает в себя два противоречивых момента, которые можно определить, как мозаичность и  всеединственность. 

А) Мозаичность восприятия:  ребенок не видит мир так, как взрослый человек – целиком, выхватывая  взглядом и умело обрабатывая  сознанием главные и второстепенные детали  из жизненной обстановки. Чаще всего его внимание привлекает какой-то один  объект, на котором сосредоточено все его умное внимание. Поэтому дети  для того, чтобы что-то рассмотреть, подбегают к заинтересовавшему их   предмету, наклоняются, берут его в руки, и даже пробуют на зуб. 

Эти данные подтверждаются экспериментами Пиаже: “…Дети на дооперациональной стадии  фокусируют свое внимание на текущем состоянии объекта, а не на том, что с ним происходит. В каждый момент времени их внимание центрируется лишь на каком-то одном измерении объекта, будь то его толщина или длина. Их мышление конкретно; оно базируется на непосредственном восприятии того, что имеет место в данный момент” 

Б) Антропологическая всеединственность восприятия: мир для ребенка живой. С любым деревом, облаком или камушком можно поговорить. Мир – это лицо  матери, склонившейся над колыбелью. И, если на внешнем срезе восприятия круг жизни для ребенка раздроблен и  изменчив, то на более глубоком уровне сознания он ощущает его как некое всеединство. Его причастность миру всеохватна  и совершенна. 

Игрушка  является неподвижной точкой, капитанским мостиком, откуда дитя начинает познавать мир. Она своя, родная, “покусанная”, прижатая к сердцу, ей можно доверять, она не изменит свой облик, она не оставит в беде,  игрушка лежит как бы на границе этих двух противоречивых  модусов восприятия жизни.  Она принадлежит больше душевному космосу ребенка, чем внешней нейтральной действительности. Отсюда становится понятным, почему маленькие дети подчас так драматически переживают потерю  или поломку своей любимой куклы. 

Не плюшевый  зайчик остался под дождем,  а сама девочка Маша,  “до ниточки” души  промокшая, была брошена на  скамейке. Ребенок до отрочества, когда вступают в силу логосные силы души (не путать с интеллектуальными), не знает вещей самих по себе. Окружающий его мир сильно психологизирован и символичен. Он  является как бы  развернутой   во внешнем бытии внутренней душой ребенка. Сам  же  глазастый  маленький субъект  находится с ним в состоянии напряженного диалога. Мир, как изнанка сердца, и душа, как отражение  и усвоение  образов  мироздания. Все, что живет, цветет, движется, мычит, плачет и радуется в мире, проецируется в душу; с этим полиобразом устанавливаются  какие-то таинственные, нерациональные, символические, “волшебные” связи. 

Вот  игрушечный паучок, но он только представляется маленьким, а на самом деле, как только уходят взрослые, он становится огромным и может утащить мальчика  под кровать, в самый темный угол; вот папины ботинки, когда папа спит, они  наскрипывают песенки пройденных дорог; а плюшевый мишка помнит все мои обиды и плачет вместе со мной.   Игрушкой, рычагом приложения душевных сил  к миру  может   быть любая вещь, природное или психическое явление. Даже сам ребенок  может стать на время  “игрушкой”: самолетом, деревом,  слоном, молнией, рыбой или утюгом. Само время и пространство вокруг ребенка  могут явиться для него объектом игровых опытов. Таким образом, игрушка становится для ребенка его “защитным”, вторым “я”.  Через нее он  включается и проживает мир всем своим маленьким умно-сердечным существом.  Возможно, на некотором этапе  развития  весь  круг бытия  может стать для ребенка Единой  Прекрасной Игрушкой. 

Приведем пример с разноцветными стеклышками.  Когда мы берем стеклышко от разбитой бутылки – дети очень любят эти цветные гляделки – и смотрим через него, то  видим мир не таким, какой он есть на самом деле. Но мы посмотрим две-три минутки, и нам, взрослым, уже скучно в этом новом мировом образе. Мы не хотим погружаться в него и переживать  необычные состояния души. Нам известно – все это  понарошку  и не стоит нашего взрослого времени и сил.  “Мечты, мечты, где ваша сладость…”.  А дети могут смотреть в цветное стеклышко  подолгу. Писатель Андрей Антонов вспоминает: «Я помню, как мы с ребятами, закрыв один глаз,  просиживали целые вечера, подставляя к открытому оку множество разных по цвету стекляшек. Это было именно око, а не глаз. С каждым новым стеклянным осколком для нас менялась не просто цветовая гамма видимых явлений, а  преображался сам мир, наши мысли и чувствование себя. Я смотрел на свою руку сквозь зеленое стеклышко, и она становилась болотной, как лягушачья лапка; менял на синий обломок, и зловещая рука утопленника сжималась в кулак». Страшно? А всего-то стеклышко в земном углублении, увиденное детским, «священным» взглядом.