Поиск

Жертва на иконостас

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

Пожертвование на иконостас

Жертва на храм

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

На уставную деятельность

Мы ВКонтакте

вид_уржума.jpg

Капитолина Гмызина родилась в селе Кугерь Кировской области в 1910 году. Здесь прошло ее детство и девичество. Позже переехала в г. Уржум. В районном центре она вышла замуж и родила двух сыновей. Мужа Капитолина потеряла рано, законного спутника больше не искала, мальчиков подняла одна. В 1950 году в Троицкую церковь г. Уржума был назначен протоиерей Симеон Гарькавцев, прошедший северные лагеря и ссылку. Он прослужил в храме до 1978 года. За годы своего доброго пастырства он заслужил среди прихожан безмерную любовь и уважение. Во время похорон отца Симеона центральную городскую улицу пришлось перекрыть. Она была запружена множеством людей, пришедших проститься с батюшкой. Для властей народная любовь к священнику стала неприятным сюрпризом. Подробней о его тихом подвиге пастырского служения мы обязательно напишем на нашем сайте чуть позже. К этому благодатному старцу-священнику всей душой и прилепилась героиня нашей повести Капитолина Гмызина.

Она до конца жизни отца Симеона была его верной духовной дочерью и оставила о нем множество духовно значимых воспоминаний. Однако в повести рассказывается о более позднем периоде ее жизни, когда на приходе храма во имя Святой Троицы  совершал богослужебный труд и душепопечительство другой молодой священник. На праздник 1000-летия  Крещения Руси она была награждена митрополитом Хрисанфом (тогда еще архиепископом) почетной епархиальной грамотой.  Свой земной путь Капитолина Гмызина завершила незадолго до 2000 года. До конца дней она сохранила ясный ум, жизнерадостный дух и отзывчивое, любящее сердце. Вечная память, рабе Божией Капитолине. В повести «Марфа» образ Капитолины получился довольно точный, но, естественно, что в литературном изложении были допущены отдельные несоответствия с жизненным обликом нашей героини, вызванные не желанием приукрасить, а для выдерживания художественной логики повествования. Ее образ получился более обобщенный, собирательный, вобравший в себя  другие светлые русские лики «белых платочков». По этой причине мы изменили  в повести ее имя и некоторые другие обстоятельства жизни. 

Капитолина 2

 

Протоиерей Симеон - в центре, второй ряд в черном платке - Капитолина.

 

Марфа 

В старинном районном городке Полынске  живет старуха Марфа Васильевна Костомарова. Высокая и прямая,  с  ясными, почти  синими глазами, она, казалось, не ведала ни душевных смятений, ни грустных размышлений о своей одинокой старости. Давным-давно Марфа Васильевна вырастила сыновей  Степана и Василия, благословила их счастье и живет теперь совершенно одна, неспешно провожая дни, месяцы, годы. 

Дома старуха сидеть не  привыкла. Всякий раз, когда  в церкви - что стояла, как и полагается Дому Молитвы, на горе - объявляли службу,  раба Божия Марфа поднималась на клирос.

- А что отец Тимофей,- спрашивала старуха,- день-от у нас завтра богослужебный?

 -Нет, Марфа, выходной.

- А что так?

- Да вот псаломщице на сенокос надо, - смущенно отвечал батюшка,-  а мы с тобой одни на службе- худая пара. Ты меня почти не слышишь, а я сама знаешь, твоего продолжительного чтения не выношу. Горнего паче меры взыскивать начинаю. После, полиелей отслужим. 

Прокатится день. С пряным запахом трав придет  ночь  в  старинный городок.  Месяц веселый и легкий, как вербная веточка, закачается  над печальным домом. Спит старуха. Волнуются, тихо вздрагивают  во сне  руки, но не выпускают лестовку. Тускнеет лампадка. Осторожно, не по петушиному, поет Зяблик. Вот и ночь пролетела! Блестят от  росы и крыльцо, и деревянный тротуар. Даже ствол сосны мокрый, как после дождя. Подмигивают угольки в протопленной русской печи. Давно уже бабушка-послушница на ногах; что-то там еще пошаркается, в последний раз  благословится и заспешит на службу.

 sobor-sv-troicy

В церкви, вот уже более  двадцати  лет, она поет и читает  на клиросе.  Чуть ли  не каждый  день несет она свое "херувимское" послушание во славу Божию. Именно в этом клиросном опыте коренится не совсем обычная для старухи  речь. Множество псалмом и акафистов  она поет наизусть. А тропарь святому или празднику, который бы  она не знала, стоит поискать. Да, что там акафисты, некоторые службы Марфа Васильевна могла провести  с закрытыми глазами. Особенно любимые: Рождества, Преображения, Страстной   седмицы, Пасхи. И поэтому совсем не удивительно, что рядом  со словами "ранешный", "куды", "поперла" и т.д., от нее можно было услышать добрые глаголы церковного языка. Старуха благоговела перед  мудрой краткостью  молитвенной  речи и не  любила следить за  службой  по  Октоиху и Минеям, напечатанным русским шрифтом. "Ровно кто  подсказывает  тебе", - говорила  она,-  на ухо шепчет". 

Приходит  она в храм обычно первая. Долго стучится  в дверь  церковной сторожки.

 -Кто там?- продирая глаза, спрашивает сторож.

 -Да я это. Че не узнал, поди? - улыбается старуха.

- Узнал, как не  узнать, - равнодушно отвечает голос  - Да, вдруг не ты!- неожиданно весело звучит из-за двери!

 -Ну, не я так кто же?

- Дак уж  черт принесет  кого-нибудь,- озабоченно отвечает  сторож и наконец-то открывает дверь.

 -Здравствуй, Александро, - кланяется старуха.

 -Здравствуй, мать, - отвечает он, уже гремя толстой  связкой  ключей. В ней есть  и горбатый, медный, до мельчайших деталей изученный ею - ключ от Божьего дома. 

В  храме темно, но не пусто.

- Как не пусто?

-Да, ведь  тут  же  благодать  живет, милый, Господь, Матерь Божия, святые - они тут все время живут - учит она ,- а ты говоришь - пусто! Не ладно так-то… Не пусто, а просторно!

Старухе нужно пройти на клирос. Дорогая близкая и знакомая, но своя, не напрямки. Она медленно идет от образа к образу; припадая всем сердцем, то к  преподобному отцу  Серафиму Саровскому, то  к  великому светильнику  Николаю, то  к  Варваре-великомученице; останавливается у Распятия, рядом с панихидным столиком, земно  кланяется  и в  глубоком молчании скрывается за большой Иверской иконой. За ней стоит  старинный клиросный шкаф; она зажигает лампу под зеленым абажуром; раскрывает, приготовленную с прошлой службы, псалтирь; старательно укрепляет на носу очки и неспешно начинает  читать  вслух. С первых же слов сердце ее мягко согревается, житейские волнения и  так-то особенно неутруждающие  эту  евангельскую Марию, покидают ее, и она словно уплывает в тихий  сокрушенный мир  молитвы. 

171520_900

Примерно через полчаса торопливые хозяйские шаги оживляют тишину. Это приходит батюшка, отец Тимофей, молодой с семинарским образованием священник. Вскоре он появляется  из алтаря  во всем  облачении, как всегда немного смущенный своим благолепным видом, благословляет  начинать чтение "Правила  ко Святому Причащению" и сказав два-три слова, стремительно исчезает за дверями. Старуха достает из шкафа  другую книгу в  потемневшем кожаном переплете.

-Благословен Бог наш...- раздается возглас.

-Аминь,- заканчивает Марфа  Васильевна  и  древние  слова, сказанные из страшного  и ужасного опыта  богопричастности, падают в просторы бесконечного непостижимого приходского храма. 

Где-то часам к  восьми  прибегает псаломщица  Тамара, с  налету открывает все дверцы клиросного шкафа; быстро, как из печки, вынимает книги, почти не оглядываясь, мелко-мелко кивая головой подходящим певчим.  Ей лет за тридцать. Устав она  знает отлично, но, если скажешь ей: "Может быть, здесь надо еще один тропарик добавить?"  Она тут же пугается, начинает ворошить книги, беспомощно при этом краснея!

- Ну, что  ты мешаешься,- говорит ей  старуха,-  все у тебя хорошо! Все верно, как при отце Симеоне. 

Псаломщица  соглашается, просит прощения, но  в  следующий  раз, когда порядок  службы кому-то из певчих покажется  почему-то  нарушенным, вновь хлопает  створками шкафа, перекидывает нотные листы, и  вряд ли вообще понимает, что она делает. Но, вот, слава Богу, алтарная  завеса скользит в сторону. Начинают тихонько  потрескивать  свечки. Батюшка  медленно  совершает   каждение. Воскурения  ладана, словно диковинные голубые  листья качаются по всему храму. Свято и просто творится Божия служба! Но порой старухе доверяют дело и поважнее, чем пение в хоре, например, чтение "Шестопсалмия" или утреннего канона. Подаст ей псаломщица "Часослов", она вся как-то засуетится, потеряется, начнет искать очки, которые в руке держит, замигает очами и только тогда возьмет книгу. Постучится в алтарную дверцу. Благословляющая десница отца Тимофея коснется ее головы, и раба  Божия Марфа величаво поплывет на  середину храма, туда, где, словно якорь спасения сияет до  блеска начищенный медный подсвечник. Встанет рядом с ним. Осторожно, словно это живые мотыльки, потушит все свечи, кроме двух-трех. Прижмет нераскрытую  книгу к груди и молчит  до тех пор, пока в храме не установится полная неловкая тишина. Но как только она  громогласно прерывающимся от  волнения голосом возопиет: "Слава в вышних Богу!" - так уж чувствует, что конец приближается, что наглая смерть уже  распростерла над ней свои совиные крылья и милости Божией ждать напрасно.

 794554681

Слезы начинают душить ее. Она читает и жалуется, как дитя: "Господи  вонми гласу моления моего". "Клирошане" стоят  насупленные, крепятся. Но оглянешься через минуту, другую и видишь- певчие друг  от  друга прячут глаза, псаломщица часто-часто моргает и теребит рукой  атласную закладку. Батюшка, читая молитвы перед царскими вратами, весь  сгорбился, голову  загнул  куда-то вбок, то ли молитвы  читает, то ли плачет. Даже в казне замирает привычная торговля, все стоят, уткнувшись в пол и вздыхают.

-Что же ты Марфа, все плачешь?- говорит ей  после службы  отец Тимофей. -

Ты уж крепись! А то на всех такую мокроту напускаешь!

-Да я креплюсь, только больно людей-то жалко!- оправдывается старуха,- худых-то, безхристовых.

 -Когда слушаю, так  еще ничего - рассказывала  она,- а как сама перед Богом встану, так  просто страх. Выйду на  середку, все  свечки задую, и так мне одиноко станет, так Господь далеко покажется, что каждую былиночку-кровиночку жалко! - и закончит с тихой улыбкой, - и сама  себе удивляюсь, вот ведь артистка-то какая пропадает! 

После многотрудной службы  она неспешно  возвращается домой. Бывало  идет она, вниз под горку, а навстречу какой-нибудь сорванец гикнет: «Тетка Марфа, а  Бога-то  нет! Ты  зря Ему молишься!» Остановится старуха, выпрямится и ответит ласково, жалостливо, словно  как  собачке бездомной: «Дурак, ты, Федор, дурак...»  и дальше  палочкой  застучит. А пройдет  лет  десять  и  вновь  этот  Федор, весь хмельной, тоскливый, встретит ее там же  на горке, поклонится  и скажет: «Тетка Марфа, а Бог-то Он есть! Только я вишь молиться Ему не умею!» И  она еще жальче ответит: «Все равно ты, дурак!»

 -Это почему же?

-Да ведь умному-то  человеку  это завсегда  понятно! А ты вон только сейчас до правды-то дошел!  Ну да  что? Слава Богу, Слава Богу… Спеши, любезный, спеши последняя запись в Книгу Жизни идет...

И  дальше - дальше, вниз по улице, мимо каменных  колонн с  серебреными львами, мимо цветущих яблонь и черемух, мимо  видений  юности своей, идет, бредет, медленно, словно маленькое солнце закатывается под гору.  Всю жизнь она припадает к  храму Божьему, и если не живет в нем, как некогда пророчица Анна, то только потому, что при храме нет  уголка, где можно было бы скоротать ночь.

feed.photo (3)                  

Двор у старухи был преславный. А лучше сказать, нескучный. В самой глубине, около еще крепкого  бревенчатого  амбара  утренела столетняя сосна. Можно  было бы, конечно, сказать просто -  росла, но над сосной витал  такой дух свежести, такой солнечной янтарной силой, даже в январе был полон  ее ствол, что  слово "утренела" подходило к ней замечательно. Правда, под сосной не было никакой лавочки. Но это не  беда, летними вечерами старуха выносила табуретку и подолгу  просиживала, потягивая лестовку, внутренним взором  еще и  еще раз  обозревая неровное  поле жизни своей. Не для того, чтобы насладить свою душу горечью или радостью прожитых дней, но ради жизни будущего  века. "Господи, ослаби, остави, прости прегрешения наша…"- шептала раба Божия Марфа. Уж не раз получала она от батюшки отца  Тимофея выговор  на исповеди: "Почему  не веришь в  милосердие  Христово?"  А все  вспоминается, все аукается в сердце. Работала она  тогда ночной нянечкой в  родильном доме, и  было дано         ей трупики  деток, умерших при  родах или выскобленных из чрева железом, сожигать в больничной кочегарке. Адское-то было пламя! И показалось однажды, что тельце одного из хладных страдальцев выгнулось, затрепетало в огне  и словно  бы крик  или плач послышался ей. "То душа плакала,- утешал ее отец Тимофей,- о матери-убийце". Но не верилось старухе, и  себя  считала  окаянной губительницей. «Упокой Господи  душу его»,- затихала лестовка в руках.

 motto.net.ua-52227

А как любила  старуха звезды!  Даже зимой, отойдет к сосенке, обопрется на свой "телескоп", так шутливо она  называла палку для ходьбы, и    долго-долго  внимает  небесному хороводу. И  казалось, то не  на звезды, а на душу свою она  так смотрит.

- И че ты блажишь, че ты туды уперлась-то?- осуждающее удивлялись соседки.

 - Да, вот вспомню Варвару-то великомученицу, как она Христа-то в  звездах разглядела и самой поглазеть  охота,- оправдывалась  старуха.

 - Дак, то Варвара - девица Божия, а ты че? - увещевали ее. Но  Марфа Васильевна только улыбалась в  ответ: «Да, для меня,  девки, нынче все звезды  Вифлеемские!»

-Господи Боже! - дивилась она, -  небо-то како просторное и  ни одной живой души. А  все потому, что простор  Духа Свята  в сердце своем утеснили. А куды с такой  клетушкой  сердечной на звезды-то зариться. Оне поди не для того поставлены, чтобы картошку сажать.

 - А для чего бабуля?- любопытничали внуки.

- Дак  кто ж его знает!- просто отвечала старуха, - может их Господь как тесто на пару держит.

- А зачем?

- Кренделя с маком ребятам лепить! - смеялась она.

- А мы тебе бабуля подзорную трубу привезем!-  обещали мальчики.

 - Не надо. Я  просторность люблю. А в эту фитюльку все небо по кусочкам видать. Мне, родные мои, скоро в другую трубу протрубят...

 67160942126065496

На  дворе у старухи всегда было чисто, свободно. Никакого старого хлама, разваленных дров или потемневших мусорных куч не было и в помине. Травка  была тщательно подровнена серпом, петли у калитки смазаны, деревянный тротуарчик, ведущий к крыльцу, тщательно выскоблен.

 -Слышь Марфа, двор-от у тя ровно церковный, - укоряли ее,- святой, хоть сейчас обедню служи, да только пустоватый. Один пятух, да и тот смурной какой-то.

- Ой, милые, - вздыхала старуха,-  дайте напоследок на  Бога-то надышаться! А петушок-то мой непростой, ему красоваться нечего. Он у меня евангельский. Вот Петр-апостол во всю жизнь свою как услышит петель возглашает, так  сейчас плакать: «Прости Господи, предаяй тя!» И у меня грешной, как запоет мой Зяблик, тот час сердце мое на колени становится... 

Но, впрочем, жил  у Марфы Васильевны, правда, все больше на печке, еще и котик. Внуки где-то подобрали, принесли  в дом. Имя ему дали: Бойкот.

-Это че за имя-то? - спрашивала она.

 -А это бабуля, боевой кот значит, а сокращенно - Бой-кот.

-Вон как, - важно соглашалась старуха,- ну раз имя дали, теперь значит тварь Божия, пущай остается.

Однако, когда  Бойкот подрос, то оказалось, что грозное имя решительно к нему не подходит. Он был какой-то болезненный, все к печке жался и почти никогда не мяукал. А мышей он просто боялся. Однажды поймала старуха мышку. Пустила ее в железное корыто и котика туда же посадила. Он бедный как увидел ее, в угол забился и молчит. А мышка попищала, попищала, видит  деваться некуда, стоит над ней злокозненная старуха, смерти  ее  жаждет, возьми да  и спрячься под Бойкота. Тот от страха, обомлел и застыл. Что было делать? Отпустила Марфа Васильевна победительницу на свободу.

- И че ты этого  барина держишь?- спрашивал ее Саша-мариец, дворник церковный,-  вот  с  моим котом, хоть  на медведя иди, а твой, тьфу не кот, а шкурка одна!

  - Ловить-то мышей всякий кот способен, а мой-то  меня  душеполезному учит, - защищала Бойкота старуха,- ты вот глянько.  Кис, кис, кис-  подзывала она котика и  ставила на стол блюдечко с кусочком вареной рыбы. Тот долго потягивался  на печке, чесал за  ушами, потом медленно спускался, словно больной радикулитом, садился рядом с желанным лакомством и  уставившись на него, замирал, как гармонь после свадьбы.

-Ну и че?- кривил  плечами дворник.

- ¬А вот так, хоть сутки просидит,- ни словечка не  услышишь, - победоносно завершала старуха,- ровно монах  какой. А  когда я на молитву встаю, он рядком со мной пристроится и тоже, прости Господи, вроде как  по-своему молиться - урчит и головой все качает.

 -Прельстительно  все это, очень даже,- снова кривился дворник.

-И ничуть. Я об этом и отцу Тимофею нашему открылась. И он мне  такую историю рассказал. Жил  говорит, под Ярославлем, по летам-то ровесник мой, человек  Божий, Федор. Почитай полста лет пастушил. Но денег за работу не брал, а  вот у ково коровушек пас, у тех по очереди  и обедал. Любили его люди  за  доброту, да и дело-то  свое  справно знал. А коровки-то  его как прямо отца родного любили. И понятно, ежели он кажную с малолетства соблюдал. И  все хорошо, да вот  беда. Как праздник, так люди-христиане в церковь  идут, а он горемышный - коров пасти! И был как-то праздник  Господский - Преображение. А  в этот день-то в  церкви, ну чисто выставка какая! Яблоков, груш на  столах- горы лежат. Свежо, душисто, как в саду! Да  еще, не  знаю как там у них было, а у нас ранешный  отец Симеон, он задолго до нашего батюшки служил, мимо столов пройдет, возьмет какое яблочко  покрасивше, да таку проповедь  скажет, хоть тебе о первобедствии Адама, хоть о славе будущего века, что сам ровно только что  с  Фавора-то спустился! А после  освящения, яблочко  долгонько на  божничке лежит, и ничего ему, сморщится только, будто  бы запеченное... Ну, и  понятно дело, Федор-то заскорбел, сел на кочку и чуть  не в  слезы, вот, дескать, добрые люди молиться  идут, а я все с коровами, да с козами.

306a71ceb6e2

Да че тут делать? Твари живые, кормиться надо. Привязал он по своему обыкновению иконочку к деревцу и  давай молиться, Господа славить, да  горе-печаль  свою рассказывать. И вдруг видит над иконкой-то свет великий  воссиял паче солнечного, и Сам Спаситель с Моисеем  и пророком Илией и с апостолами милыми Петром, Иаковом и  Иоанном  во славе явились!  Федор  так и застыл на месте. Сколько он  так на коленочках-то простоял  никто  не знает. Опомнился, только  к  вечеру, когда  скотинку  домой  надо  было гнать. А  человек  трезвенный  был, знал,  что  лукавый  обмануть  может. "Господи, -говорит,- вразуми  истинное  то  мне видение  было или ложное?" А  кругом  тихо, тихо. "Че это, - подумалось ему,- подопечных моих не слыхать?" Оглянулся и  видит: все коровушки на коленки пали и плачут, как  невесты  на  выданье. Святое  значит,  видение  было. Всяка тварь благодать Божию чувствует и радуется  о ней, может не менее нашего. Вона в  Рождество Спасителя  у Вифлеемского бычка ,когда он теплом своим Христа согревал, также наверное сердечко от радости скокотало и плясало, как  у царя-Давида перед  ковчегом. А  о пальме-то помнишь, что у входа  в  пещеру росла? Слышал, небось, как она в  той же час расцвела? Ты че думаешь, это  так- чудо?  Нет, милай, то от радости, что всему миру скоро избавление выйдет, древо это райским цветом прозябло! И котик мой к благодати Божией тожа как  к  печке  льнет.

- Куда махнула!- чуть не сердился Саша-мариец -  Да откуда у тебя благодать-¬то? Ты  ж не  святая!

-И так, не святая, - соглашалась Марфа  Васильевна,- а  вот, когда на Иордан воду крестить пойдем, святыми что ли станем, раз Господь  благодать  Свою  дает?  Нет, но то по милости к  нам грешным Он  славу Свою на воду, да и на всякую  тварь дождит. Пророк-от Исаия в  этот день че говорит, помнишь? "Тамо будет веселие птиц, водворение сиринов, и тростий и блата." И ишо помню: "Веселием бо издыдите, и радостию  научитися", слышишь  от радости  зовет  научиться!

  - Ну, мать, тебя послушать,-  не на  шутку сердился дворник, - так в раю мы с кошками да с собаками жить будем. Сказано, прельстительно все это и дело с концом.

И отходил бесконечно-далекий от дивных прозрений о грядущих судьбах мира, оставленных древними сынами египетских пустынь, неведомо как воспринятых рабой Божией Марфой среди  гордых пятилеток и немилосердного советского быта.

- Да не серчай ты, Александро,- оставшись наедине, говорила старуха,- ну, не хошь  ты в раю с кошками жить и не будешь. Вона старец Герасим пригрел льва Иордана, и лютый зверь на могиле его от  горя  помер. Так может вымолит его Герасим  от беспросветной смерти в час Воскресения и вместе  с ним  возвеселится?

 Да неужто, - тихо проговаривалась она, - всю красоту земную Господь по  ветру пустит?.. Кушай, Бойка, кушай… - ставила  она перед  котиком  долгожданное  блюдце. "Все молчишь, барин, - укоряла его,- не пособил мне Александра-то обратить?"

Сыновья Степан и Василий мать не забывают.  Каждое  лето, списавшись между собой, чаще всего вместе, приезжают к ней с внуками в гости. Но не любят   они Полынска! Слишком тяжело было  в детстве!  Слишком ярко остались  в памяти голодные послевоенные годы! Африка, теплые страны, ну на худой конец, областной город  звали тогда их сердца!  С какой затаенной  радостью они  слушали  рассказ Петьки Шулепова  из шестого "Б" о том, как он в кузове грузовика, добрался до железнодорожной  станции, сел на товарняк и чуть было не доехал до Черного моря. Мачты  кораблей с белыми  парусами  уже  были видны! Слышно было, как волны с грохотом разбиваются о скалы и кричат чайки, но, вот так всегда случается, в  последний момент- сорвалось! Поймали бегелца, и вот  опять сюда в школу, с номером! А потому, когда отзвучал последний вальс выпускного вечера, с  неминуемой закономерностью  дети  старухи разъехались по белу свету. Судьба улыбнулась им. Они обрели счастье и  ту степень достатка и свободы, о которых мечтали. Сыновья, хоть  и любят чудаковатую  мать, и скучают  по ней, как школьники в  пионерском лагере, но ставя  чемоданы на  родной порог, не верят, что вернулись домой. И чувство это не проходило ни через день, ни через неделю.  Все как - будто в гостях. Почему-то стыдно было признаваться себе  в этом. И оправдание было  готово: "Рано  я уехал! Не пустил корни  у  калитки!", однако, неловкость оставалась. А самое главное - знают они, что матери ведомо все, хотя ни один из них не открыл ей свою  грустную тайну. 

Неделю, другую, сыновья с невестками и внуками отбывают домашнее гостеванье. Но всему приходит  свой черед. Наступает пора, когда сыновья все чаще и чаще поглядывают на календарь и возвращаются с дружеских посиделок далеко за полночь. Старуха  давным-давно знает точную дату их отъезда, но всякий раз час приближающейся  разлуки является перед ней, как тать в ночи. Она смиряется, собирает душу свою, чтобы совсем  уж не раскиснуть, но  следы  грустных одиноких переживаний  явно отражаются на всем  ее печальном, сразу как  будто потускневшем облике. Сыновьям тоже  не  сладко. Понимают, что опять на  целый год  мать  останется в этом  стареньком доме одна. И пусть  сухими колотыми  дровами  забиты все  сараюшки, все надворные постройки  и заборы исправлены, соседские мужики за добрую  мзду обещаются не  оставить старуху, все равно, каждый  раз сыновья предлагают ей перебраться  к ним, к кому пожелает. Но старуха не соглашается.

- Я уж  как нибудь тут, потопчусь, - говорит  она, -  где родилась, там и улеглась. Я уж, простите, тут помирать буду. 

Близится  час разлуки.  Гремят стулья, в сени уносится лавка, глухо  скыркает посуда - закончилось прощальное торжество, одна Марфа Васильевна, совершенно одна благодарит Бога и за удачный  пирог, и за сытный праздничный обед, за все, за все, Слава Богу! Проводив сыновей за  ворота, расцеловав на дорогу  погрустневших внуков и невестку, она возвращается в дом, садится на разобранную кровать и тяжело  вздыхает. И вздох ее так глубок, так искренен и пронзителен, что кажется, вместе  с нею начинает вздыхать и  кровать и  этот бесконечно осиротевший дом, и починенный жалобный  тротуарчик, и  столетняя сосна, и  храм  Божий, словно  высматривающий  уходящих  детей! Все, все, что  есть на  свете  святого и подлинного отзывается на этот материнских вздох и сочувственно, словно бы  кивает в ответ: "Не рыдай, мати! Придет час души  и для них". Множество воспоминаний проносятся мимо, но одно замирает и остается. Рассказывал его сам отец Симеон. 

363485dabdd9f4d15d56f5ce1b65d13e

Году в 42-ом после лейтенантской школы, направили его в часть, на передовую. В первый  же день приезда, познакомившись со всеми подначальными ему солдатами, он попал под страшный артобстрел. Немцы готовились к генеральному наступлению. Узенькая ниточка траншей, около  леса, где окопались его  бойцы, превратилась  в багряную  бахрому. Снаряды ложились так часто  друг к  другу, что казалось,  пушки роют для всех одну большую братскую могилу. Воздух  раскалился, и листья на деревьях беспомощно обвисли. Солнце померкло. В  лицах людей не осталось почти ничего  человеческого. Животный бесконечный страх поразил сердце каждого  солдата. Только молоденький лейтенант, потому  что не знал еще что такое  смерть, как девушка, закусив губу до крови бегал между окопами, подбадривал солдат, говоря, что скоро, скоро все это обязательно закончится! На него смотрели  одни с жалостью, как на покойника, другие посылали его куда подальше, третьи молчали, молчали навсегда. Обстрел закончился так же внезапно, как и начался. Оглохший, почерневший, с бесконечной пустотой в сердце, он проходил по окопам, считая только мертвых, потому что живых не было. Только-только они улыбались ему, расспрашивали  о том, что делается  в тылу, называли "товарищ  командир", он жал им руки, благодарил  за  поддержку, обещал им победу. И вот теперь все они погибли! Их больше  нет, и никогда не будет! Через одно, два поколения о них  забудут навечно! Зачем они жили?  Почему погибли так нелепо? Он куда-то шел  по горячим рытвинам, перебирался через воронки, отворачивался от  развороченных  человеческих  тел, плакал  и падал, вставал и снова шел неизвестно зачем. Очнулся он в том самом леску, рядом с  которым проходила  окопная линия. Пахло гарью. Большинство деревьев было повалено взрывами или смято снарядами. Прямо перед  ним, в  нескольких десятках шагов, он увидел множество стволов  поваленных друг на друга и  забросанных бесчисленными осколками ветвей. Видимо  в этом месте стволы, как-то чудно сплетшись друг с другом, образовали естественный заслон и взрывными волнами ветки  отбрасывались  к ним. Было тихо, как бывает тихо только на кладбище  после  Дмитриевской  субботы. И вдруг небеса, весь мир огласился  пением тысяч, десятков тысяч  громоподобных соловьев!

0c12aabb78f0988e39c349580fc9818d

Так ему казалось в то  мгновение. Они свистели, галдели, трещали, заворачивали немыслимые вензеля  и  коленца! Пели, как деревенский  пасхальный  хор, громко, бесстрашно и  весело! Во время  обстрела пташки Божии слетелись, забились, в этот  зеленый окоп, а теперь, такие же оглохшие, с колотящимся сердцем, как и у одинокого лейтенанта, торжествовали над смертью! «Талифа - куми! - внезапно  припомнились ему древние слова -Девица встань! Талифа-куми!» - стоял он перед  этим чудом жизни, и не имея еще сил благодарить Бога, уже знал, наверное, что и там, на горестном поле битвы Он был среди них, принимая, как мать, каждую душу разрешенную от бремени тела.

- Талифа-куми!- повторяет старуха. Лицо полынского  старца, отца Симеона, неспешно пропадает вдалеке. Мир Божий сходит на ее сердце.

 -Завтра, батюшка, в церковь  пойду, - решает она и принимается за обычные нескончаемые домашние хлопоты. Так и живет на свете Марфа Васильевна, голубоглазая старуха!  

                                                                                            текст: Андрей Антонов