Краткое житие апостола Фомы
Святой апостол Фома был родом из галилейского города Панеады и занимался рыболовством. Услышав благовестие Иисуса Христа, он всё оставил и последовал за Ним. Апостол Фома входит в число Двоенадесятицы святых апостолов, 12 учеников Спасителя. По свидетельству Священного Писания, святой апостол не поверил рассказам других учеников о Воскресении Иисуса Христа: «Аще не вижу на руку Его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя, и вложу руку мою в ребра Его, не иму веры» (Ин.20:25). На восьмой день после Воскресения Господь явился апостолу Фоме и показал Свои раны. «Господь мой и Бог мой!» – воскликнул святой апостол (Ин.20:28). «Фома, бывший некогда слабее других апостолов в вере, – говорит святитель Иоанн Златоуст, – сделался по благодати Божией мужественнее, ревностнее и неутомимее всех их, так что обошел со своей проповедью почти всю землю, не убоявшись возвещать Слово Божие народам диким». По Церковному Преданию, святой апостол Фома основал христианские Церкви в Палестине, Месопотамии, Парфии, Эфиопии и Индии. Проповедь Евангелия апостол запечатлел мученической смертью. За обращение ко Христу сына и супруги правителя индийского города Мелиапора (Мелипура) святой апостол был заключен в темницу, претерпел пытки, и, наконец, пронзенный пятью копьями, отошел ко Господу. Части мощей святого апостола Фомы есть в Индии, Венгрии и на Афоне.
Нравственное назидание
Нравственное назидание
Воскресение Христа, как о нем говорится в Новом Завете — это не возвращение умершего к жизни, что так или иначе можно объяснить, а вот именно переход (пасха) к совершенно неизвестной нам «форме существования белковых тел». Да и белковых ли?
Принять это как невероятный, но факт, поверить в это можно лишь в случае полного, говоря компьютерным языком, переформатирования собственного сознания. Оставаясь же в рамках сознанья привычного («плотских мудрований ветхого человека», как определяет его апостол Павел) остается лишь подыскивать доказательства невозможности такого феномена и, соответственно, тому, что в Благой Вести нет ничего благого, что все это выдумки, пропаганда, короче говоря — ложь. В лучшем случае — «нас возвышающий обман», в худшем — «опиум для народа». Но выдерживают ли критику эти самые «доказательства», если подойти к ним не с точки зрения элементарной логики? Не предвзято, не принимая на веру, а исходя из фактов?
Без малого двухтысячелетнее существование христианства как религии — это факт. Но сама эта религия основывается на вере в воскресение ее Основателя — вере, без которой ее просто-напросто не было бы, и это тоже факт. Вопрос в том, что понимать под этой верой. И здесь версий у скептиков всего две. Первая, что кому-то что-то привиделось, а другие, как дети малые, приняли эту чью-то иллюзию за реальность, да так вдохновились, что основали сначала в Малой Азии, а потом и во всей Римской империи свои общины и в конце концов обратили в свою веру всю ойкумену.
«При каких условиях энтузиазм, всегда легковерный, мог создать всю совокупность рассказов, которыми устанавливалось вера в воскресение? — рассуждает Ренан, дописывая свой бестселлер «Жизнь Иисуса» и разводит руками — Этого мы никогда не будем знать за отсутствием каких бы то ни было документов». Новый Завет и вся христианская письменность как документы взявшимся быть исследователем романистом не воспринимается и он продолжает: «Заметим, однако, что в этом играла видную роль сильная фантазия Марии Магдалины. Божественная сила любви! Благословенны те моменты, в которые страстное чувство галлюцинирующей женщины дало миру воскресшего Бога!»
Итак, мир — это такие наивные дурачки, слабоумные мечтатели, верящие бредням истеричкам, мало того — создающие из них целую богословскую систему и великую культуру в придачу. Эффектно, что говорить, но как-то слишком уж по-французски, хотя, если вспомнить других французов, например, того же Паскаля…
Галлюцинация, говорите? А уверены ли Вы, что правильно понимаете, что такое галлюцинация? Достоевский, например, не считал ее иллюзией лишь потому, что это видения душевнобольных. И почему, в самом деле, не предположить, что это — реальность, но оказывающаяся доступной лишь в «состоянии измененного сознания»? Да и так ли уж много знаем мы, европейцы, о природе реальности, ее уровнях, о собственном мозге и психике, собственных возможностях восприятия?
Ну ладно истеричка, но Христос является и «рыбарям» — то одному, то другому, то всем сразу, то тысячам, наконец, Своему гонителю Савлу из Тарса, ставшему самым рьяным проповедником новой «ереси». Его, впрочем, кто-то ничтоже сумняся записал в эпилептики, как и равноапостольную Марию в истерички, но не слишком ли шаткое объяснение феномена христианства и то, и другое?
Чувствуя недостаточность такой версии, отрицающие Воскресение выдвинули другую и тоже забавную версию: ученики-де, неграмотные рыбак, горевали-горевали, а потом вдруг додумались объявить распятого Учителя воскресшим, да так воодушевились, что, вернувшись в Иерусалим через несколько дней после Голгофы, взбаламутили весь Иерусалим, да так, что к ним примкнули сотни, а том и тысячи. И понятно, что никакие разговоры о Воскресении были бы невозможны, если бы была в наличии могила Распятого. Выкрали тайком, перезахоронили и стали выдавать за живого, но ушедшего на небо? Однако откуда было бы взяться тогда у этих еще недавно перепуганных, разбежавшихся, сбежавших из Иерусалима в Галилею после Голгофы «простецов» такой убедительности, такому бесстрашию? Что явилось причиной такой происшедшей с ними перемены? Изобретенная по случаю ложь? Но известен ли хоть один аналогичный случай в истории? Наконец, что заставило их, обычных крестьян, не разумеющих грамоте, все это придумать, да еще и так смело проповедовать с кровель, идя на смерть за свои придумки, как пойдут вслед за ними десятки, а потом и сотни мучеников? С Первого и по Двадцать Первый век включительно?
Впрочем, мученическая смерть за убеждения еще не доказательство того, что то, за что человек идет на смерть — истина. Однако христианин умирает не за «идею» (хотя и христианская доктрина продумана достаточно тщательно и всеобъемлюще), а за Христа. Причем — с радостью, что поражало язычников. С жаждой умереть за Него, так как такая смерть для христианина — «приобретение», говоря словами того же Павла. И по одной-единственной причине: как Христос воскрес, так воскреснет и он, Его ученик. Иными словами, если говорить об убеждениях, то все они основаны на убежденности в чуде Воскресения, без которого грош цена не только им, но и всей жизни христианина, равно как и его смерти, даже мученический. О чем прямо говорит все тот же апостол языков: «Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна». Однако откуда же взялась такая переходящая из века в век, из тысячелетия в тысячелетие уверенность, что Христос воскрес? И могла ли она появиться, если это не так?
Аргументы скептиков неубедительны. Но есть ли доказательства Воскресения как «объективного факта», которые приперли бы к стенке неверующего и сделали верующим поневоле? Даже если бы таковые были, нет никакого сомнения, что их тут же опровергли бы, притом придав такому опровержению видимость «научного».
Например, существует Туринская плащаница: погребальные пелены I века с отпечатком Распятого, в точности совпадающие с евангельским рассказом о Страстях: раны от тернового венца, бичевания, глубокая рана между 5-м и 6-м ребром, судя по всему, от копья, следы благовоний. Доказать, что это искусная подделка XVI века, как-то пытались скептики; оказалось невозможно: непогрешимость данных радиоуглеродного анализа — их последний аргумент — также были опровергнута учеными, но не допустить же, в самом деле, факт Воскресения как факт научный, а если нет доказательств фальшивки, то тем хуже для доказательств. Однако для веры в Воскресение это не помеха — у верующего, живи он в I или XXI века и помимо этой реликвии были и есть еще более убедительные доказательства, а именно — личная встреча с Воскресшим. И она для него не объективный, а сверхобъективный факт. И убедить может только он, ни что другое, как говорит об этом та же история с Фомой, раскрывающая сам механизм уверования, который всегда остается одним и тем же и не может быть никаким другим.
Происходит следующее. Некто, назовем его Фома, узнает о Воскресении и не верит, что, в общем, естественно, тем более, если имярек по природе недоверчив и несколько мрачноват, каким мы видим Фому в Евангелии от Иоанна. «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю». Крыть нечем, благовестникам остается только развести руками. Но «после восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой!»
Вложения перстов в раны, как это изображают иконописцы, а после живописцы, судя по всему, не потребовалось. По этому поводу вспоминается рассказ митрополита Антония Сурожского: разозлившись на проповедь о. Сергия Булгакова детям эмигрантов, он, юный атеист, «чтобы навсегда с этим покончить», взялся читать Евангелие от Марка и вдруг, читая, ощутил присутствие Христа у себя в комнате. И не суть важно — видимое оно или невидимое: оно несомненно. И только в таком случае неверующий становится верующим на самом деле.
Это не интеллектуальное согласие с некими постулатами, не следование народному обычаю, а экзистенциальное событие, если угодно, факт личного опыта — опыта встречи, и абсолютно не важно, что по этому поводу будет думать какой-то умник, какие рассуждения со ссылкой на науку будет приводить, доказывая, что все это субъективно, иллюзорно и т.д. Это реально меняет всю человеческую жизнь, всего человека раз и навсегда, как это и случилось с неверующим эмигрантским мальчиком, ставшим владыкой Антонием. Одним из тех блаженных, о которых говорит Воскресший Фоме: «Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие».
Фома был в привилегированном положении непосредственного ученика — самого, пожалуй, угрюмого из всех — потому и увидел Христа воочию: с ранами от гвоздей и копья. Но можно увидеть и не видя эти деталей, да и вообще не видя, но — чувствуя, зная, что это — Он, что Он — здесь, рядом. И не где-то в пространстве и времени, хотя, возможно, и в них тоже, а в тебе самом и вместе с тем — вне тебя. Всюду и везде. Всегда. Во вся дни до скончания века — с тобой, как передает слова Иисуса, Его обещание, другой евангелист (Матфей). И нет ничего более убедительного, чем этот факт.
Точно такой же убедительной очевидностью становится для кого-то и Воскресение, из которого возникает и к которому обращено христианство как к своей исходной и конечной точке: «чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Не просто жизни, не счастливой жизни, а вообще — другой. Самой мысли о которой, как и о будущем веке, не говоря уж о чаянии, просто неоткуда было бы взяться, если б воскресение мертвых вдруг не стало реальностью для никак не предполагавших такого оборота дела рыбаков, преданных Иисусу женщин, а вслед за ними и всех блаженных — «не видевших, но уверовавших».