О войне в Священном Писании

Книги Писания Ветхого Завета много говорят о войне, когда сам Бог повелевает начать войну, вдохновляет вождей и воинов на эту войну. Поэтому нельзя утверждать, что Библия в Ветхом Завете однозначно осуждает войну как некое безусловное зло. Для христиан важнее Новый Завет. В Новом Завете нет идеи священной войны, нет призыва к войне, напротив, Христос говорит ученикам: вложите мечи ваши в ножны. Но в то же время мы не видим в Евангелии призывов к тотальному разоружению. Такого в Новом Завете нет.

Есть слова Иоанна Крестителя к римским солдатам, солдатам оккупационной для евреев армии, которые пришли к нему за духовным советом, а он им сказал только одно: «Слабых не обижайте». Он не сказал: увольняйтесь в запас, расходитесь по домам, штыки в землю.

В документах II-III веков мы видим, что христиане доблестно служили в армии Римской империи. Огромное количество раннехристианских мучеников – именно солдаты, офицеры и даже генералы римской армии, которые готовы были выполнять государственные воинские приказы, поражать мечом варваров, нападавших на границы Римской империи, но когда им велели повернуться лицом внутрь и поклониться статуе императора, как богу, они сказали, нет, мы делать этого не можем – их за это казнили, а не за отказ исполнения чисто воинского долга. А потом в христианские времена были армии, которые считали себя христианскими. Это то, что нам точно известно по житиям, по фактам церковной истории. Но возникает один интересный вопрос: что осуждалось в войнах с античных времен до сегодняшнего дня? На него отвечает практически беспристрастно Станислав Кувалдин. Итак, начнем.

Античная Греция

Начиная с древних эпох у участников сражений было мнение о том, кто проявляет в них доблесть, а кто пользуется недостойными приемами. Так, со времен «Илиады» зафиксировано отношение к луку как к недостойному оружию. Достойные ахейские и троянские герои противостоят друг другу в одиночных схватках с копьями или мечами. Луком же вооружен Парис, чей вероломный поступок послужил началу войны . 

На протяжении всего эпоса подчеркивается его трусливость и женоподобность. Типичная схватка с его участием в XI главе Илиады описывается так: Парис, спрятавшись за могильным камнем, подкарауливает Диомеда, одного из наиболее могущественных ахейских воинов, и, воспользовавшись тем, что тот снимает доспехи с убитого троянца, ранит его стрелой в пятку. В ответ раненый Диомед называет его «подлым стрельцом». То, что именно Парис позже поразит стрелой непобедимого Ахиллеса, также подчеркивает особую злосчастность рока этого героя, который не был побежден в поединке, но пал от бесчестного удара.

В своих текстах греки рассуждали о справедливости и в более практическом смысле. В частности, они указывали на недопустимость обращения плененных эллинов в рабов и осуждал мародерство на поле боя.

Античный Рим

Философ и политик Марк Туллий Цицерон в трактате «Об обязанностях» говорил о войне как о крайнем средстве, поскольку люди, в отличие от животных, могут решать споры путем переговоров. По мнению Цицерона, «войны надо начинать с целью, не совершая противозаконий, жить в мире; но после победы надо сохранять жизнь тем, кто во время войны не был ни жесток, ни свиреп…» Он признавал необходимым «воздерживаться от жестокости» в войнах, где речь идет «о славе нашей державы» (а не о вопросе ее жизни и смерти), и считал, что обязательства, данные неприятелю, необходимо соблюдать так же, как и любые другие.

Возможно, именно постоянное ведение войн при общем стремлении римской общественной мысли описывать жизнь при помощи строгих правовых категорий привело к тому, что римляне уделяли так много внимания правилам ведения войны и заключения мира.

Чрезмерную жестокость и несдержанность при ведении войн было принято осуждать — или, во всяком случае, дополнительно обосновывать. Плутарх по этому поводу замечал: «У людей добрых существует также и некое право войны, и не следует простирать жажду победных лавров до того, чтобы лишиться пользы вследствие гнусных и нечестивых деяний».

Что касается отношения к оружию, в римской армии подразделения лучников и метателей пращи считались вспомогательными войсками и получали меньшее жалованье, чем легионеры. В этом смысле римская военная машина сохраняла пренебрежительное отношение к оружию, позволяющему убивать на расстоянии.

Римская империя. Распространение христианства 

Вопрос, как и когда допустимо вести войну, получил новое звучание, после того как господствующей религией Римской империи стало христианство. Естественный пацифизм и миролюбие последователей гонимой религии теперь следовало совместить с необходимостью служить руководящей идеологии империи. Широкий взгляд на вопрос об отношении христианского мира к войне представил Блаженный Августин. В его рассуждениях говорится, что война может быть оправдана для христианина и христианского государства, однако она должна быть лишь средством противостояния злу и восстановления порядка и спокойствия земного града. Кроме того, по мысли Блаженного Августина, война, как и любое действие христианина, должна руководствоваться правильными намерениями. Таким намерением может служить желание остановить зло и восстановить справедливость. При этом даже при восстановлении справедливости и воздаянии виновным следует руководствоваться не местью, а желанием исправить того, кто совершил проступок.

Рассуждения Отца Церкви во многом опирались на уже существующую римскую традицию рассмотрения вопросов справедливости при ведении войны и лишь дополняли ее христианской интерпретацией поступков, где важными оказываются не только действия, но и правильные намерения. Именно они легли в основу возобладавших в Западной Европе подходов к вопросам войны и мира.

В это время отношение к войне во многом определялось традициями германских варварских племен, постепенно захвативших власть над территорией Западной Европы и установивших там свои королевства. Они смотрели на войну как на вариант Божьего суда: результат сражения должен был указать, кто прав, а кто виноват в возникших препирательствах. Это обуславливало многие особенности ведения войны — в частности, схватки должны были быть максимально наглядными. Места сражения устанавливали заранее — обычно на берегах рек. а безопасном расстоянии за происходящим могли наблюдать окрестные и не участвующие в сражении «симпатизанты» той или другой стороны, чтобы быть свидетелями, как вершится «правосудие». Подобный взгляд на войну как на способ определения правой стороны накладывал определенные ограничения на способы ведения военных действий, удерживая от приемов, которые бы сочли «бесчестными». В подсознательной форме эти взгляды продолжают сохранять влияние и сейчас.

Европейское средневековье

К XIV веку, с развитием книжности, появлением университетских центров и общим усложнением гуманитарной жизни в Западной Европе окончательно формулируется концепция bellum justum — справедливой войны. Согласно этим представлениям, также опирающимся на сочинения Грациана, Фомы Аквинского и учение Блаженного Августина, война должна иметь справедливую причину (то есть преследовать цель защиты от зла), войне должны предшествовать переговоры и попытки добиться требуемого мирным путем.

Войну имеет право объявлять только носитель суверенной власти, то есть государь. Кроме того, у войны должны быть понятные и достижимые цели. Дискуссии средневековых схоластов о войне, среди прочего, привели к победе мнения, что войны не могут вестись для обращения народов в христианскую веру, так как насилие не является побудительной причиной для смены мировоззрения.

Духовенство в Западной Европе стало одним из инициаторов введения прямых ограничений на применение насилия во время вооруженных конфликтов. Отчасти это объяснялось тем, что Католическая церковь оказывалась единственной структурой, действующей на всем пространстве Западного мира, разделенного феодальными междоусобицами, а потому могла служить естественным балансиром интересов. «Движение Божьего мира», начавшееся в конце X века по инициативе французских епископов, требовало от всех участвующих в различных феодальных конфликтах воздерживаться от ограбления крестьян и церковного имущества, и насилия над клириками.

От рыцарей требовали присяги в исполнении данных обещаний (частично этого удавалось добиться принуждением со стороны тех светских властителей, которые были заинтересованы в ограничении конфликтов). В это же время вводилось также и «Божье перемирие», предписывающее конфликтующим сторонам воздерживаться от войны в определенные дни. Фактически именно в документах церковного «движения Божьего мира» впервые было сформулировано понятие, что некомбатанты, то есть лица, не участвующие непосредственно в войне, не должны быть жертвами насилия, а их имущество также подлежит охране. Позже эти представления вошли в западноевропейские рыцарские кодексы, которые предписывали «идеальному» воину оберегать жизнь и имущество мирных жителей.

Отношение к луку в Средние века продолжало быть пренебрежительным. Он не считался приличным оружием для рыцаря. Состоявшие в средневековых войсках отряды лучников набирались из простолюдинов, и даже к вошедшим в легенды стрелкам из лука, таким как Робин Гуд или Вильгельм Телль, отношение было соответствующее. При всех их доблестях — это прежде всего простолюдины, к тому же, в случае Робин Гуда, занимающиеся разбоем. 

Еще более негативное отношение сформировалось к арбалету. Оружие, которое с далекого расстояния с легкостью пробивало рыцарский доспех, рассматривалось практически как «изобретение дьявола».

На Западе в 1139 году лук и арбалет стали поводом для особого постановления Второго Латеранского собора Католической церкви. Это оружие как слишком разрушительное и бесчестное было запрещено использовать в войнах между христианами. Фактически это первый пример, когда использование какого-либо оружия пытались ограничить на уровне международного соглашения.

Похожее отношение долгое время сохранялось и к огнестрельному оружию — начиная с XIV века, когда в боевых действиях в Европе и Азии стал все более широко использоваться порох. Стрелять из тяжелых и неудобных приспособлений, извергающих дым и поражающих противника на расстоянии, также не считалось достойным способом ведения боя. На Востоке первые примитивные приспособления для стрельбы часто поручали обслуживать невольникам. В России стрелецкое войско тоже набиралось из простолюдинов и служило за плату. На заре использования огнестрельного оружия к тем, кто его применял, могли относиться крайне жестоко. Известно, что итальянский кондотьер XV века Джанпаоло Вителли отрубал руки пленным аркебузирам — то есть относился к ним как к нарушающим законы войны. Со временем без огнестрельного оружия уже стало невозможно вести бои и нравственной оценке оно подвергаться перестало.

Эпоха Реформации. XVI — начало XVII века

Эпоха Реформации и религиозных войн привела к глубокому кризису рыцарских представлений о методах ведения войны. Когда жители Европы стали принадлежать к разным религиозным формациям, многие сдерживающие моральные ограничения были устранены. Войны между католиками и протестантами в XVI–XVII веках и их апофеоз — Тридцатилетняя война 1618–1648 годов стали примером чудовищной и мало чем сдерживаемой жестокости с обеих сторон.

Кошмар межрелигиозной войны привел к целому ряду сдвигов в философской и политической мысли Европы, и в частности к зарождению международного права в том виде, в котором оно существует в настоящее время — включая, в том числе, предоставление суверенным правителям всей полноты власти на своей территории. После этого принадлежность европейских стран и их правителей к разным христианским исповеданиям перестала считаться поводом к ведению войн. 

Американский историк Роланд Бейнтон обращает внимание на то, что великая литература XVI и первой половины XVII века, в том числе произведения Шекспира, практически не знают темы жалости к участи мирных жителей на войне. Эта тема появляется в европейской литературе вместе с Просвещением: с «Кандидом» Вольтера, произведениями Свифта и другими образцами пацифистской мысли. При этом именно XVIII век во многом стал образцом «сдержанных» войн, в которых минимально затрагивалось мирное население. Отчасти этому способствовали само устройство вооруженных сил и причины, побуждавшие европейские государства воевать друг с другом. После установления Вестфальской системы международных отношений война в Европе превратилась в спор между правителями абсолютистских держав за баланс сил и интересов, нередко имевший поводом сложные династические отношения. Сражавшиеся в этих войнах армии были профессиональными, пополняемыми по рекрутскому набору или за деньги. Идеалом солдата того времени, отчасти черпаемом в механистических взглядах века рационализма, был человек-функция, четко и не задумываясь выполняющий приказы командира и без промедления следующий распоряжениям о перестройке боевых порядков.

Суровая муштра, необходимая для превращения солдата в заводной механизм, способствовала и тому, что армии были поразительно дисциплинированы и проявляли минимум насилия по отношению к мирным жителям.

Золотой XVIII век

Способ ведения войны в XVIII веке, когда дисциплинированные армии совершали сложные маневры, являясь лишь орудием в спорах своих монархов, способствовал тому, что война сопровождалась многочисленными разного рода рыцарскими условностями. Офицеры неприятельских войск иногда могли салютовать прославленным главнокомандующим противника и учтиво решать, чье войско произведет первый залп. Отношение к войне как к «спорту королей» способствовало снижению ожесточения. Пленным офицерам могли оставлять личную свободу, в случае если те давали честное слово не пытаться сбежать. Пленник при этом отпускался лишь по окончании боевых действий и при уплате выкупа. При этом, несмотря на корректное отношение к мирным жителям, ничто не мешало по старинному праву накладывать контрибуции на занятые города, а иногда полностью грабить захваченный неприятельский лагерь или крепость. Сочетание обычаев и прямых возможностей ведения войн, таким образом, не исключало жестокостей и несправедливостей. Тем не менее общий дух времени и профессионализация армии все же вводили военное насилие в определенные рамки.

 

Начало эпохи научного прогресса. «Большой XIX век»

Жестокий дух войны был вновь спущен с цепи благодаря научному прогрессу и тем социально-политическим процессам, которые происходили на протяжении «большого XIX века», как иногда принято называть период между началом Великой Французской революции 1789 года и стартом Первой мировой войны в 1914-м.

Одним из важных последствий Великой Французской революции стало превращение войны в дело всей нации. Призыв 1792 года к гражданам взяться за оружие, который дал старт революционным войнам, позволив разгромить первую антифранцузскую коалицию, стал первым примером войны как общенационального усилия. Революция коренным образом изменила подход к войне — она уже не была делом монарха, сувереном становился французский народ, который, в соответствии с революционной логикой, и принимал решение о войне. При этом война получала идеологическое наполнение. Она могла и должна была вестись за распространение новых идеалов. Соответственно, тот, кто не принимал новые идеалы на занимаемых французами территориях, мог считаться врагом (теоретически — не французов, а собственного народа, которому французы несли освобождение), и потому суровое преследование таких врагов считалось обоснованным и легитимным.

Выход масс на арену истории, а значит, и на арену войн, появление представления о том, что войны ведут не государи, а страны или нации, также постепенно меняли критерии допустимого и недопустимого в ходе войны. Хотя многие обычаи войны — в том числе гуманного отношения к пленным и к мирному населению — в эпоху Наполеоновских войн могли сохраняться в столкновениях между регулярными армиями, в том случае, когда война принимала действительно народный характер, любые ограничения действовать переставали: акции герильерос в Испании или крестьянских партизанских отрядов в России отличались чудовищной жестокостью, да и французы не упускали возможности отплатить той же монетой. Устоявшиеся правила, предполагавшие, что войну имеют право вести только армии, ставило партизан вне любых военных законов.

Главный труд XIX века, посвященный военной проблематике, сочинение «О войне» Карла фон Клаузевица, тоже стало признаком кризиса различных этических норм, связанных с войной. Блестящий военный теоретик и воспитанник прусской армии, хранительницы традиций Фридриха Великого, Клаузевиц тяжело переживал разгром Пруссии Наполеоном в 1806 году, причиной которого он считал в том числе закоснелость прусской военной машины. Клаузевиц впервые предложил подходить к войне, исходя из ее внутренней природы, то есть считая ее инструментом насилия, ограниченного лишь объективными условиями и противоборствующей силой. Как формулировал Клаузевиц, «война есть крайне опасное дело, в котором наихудшие ошибки происходят от доброты».

На постепенный рост популярности представлений о войне как о занятии, не терпящем внешних сдерживаний, и о неприменимости к войне житейской этики повлияли многие факторы. Одним из них стал романтизм, ставящий во главу угла культ героев.

Вера в прогресс, определявшая мировоззрение XIX века, предполагала и веру в конечное торжество гуманности, возможность для человечества договориться об общих правилах жизни и исчезновение войн в будущем. Когда постепенно, особенно со второй половины XIX века, прогресс стал выражаться, в частности, в изобретении все более смертоносных видов оружия, общее беспокойство по поводу происходящего заставило искать способы отвести от себя призрак тотальной войны — то есть военных действий, не сдерживаемых никакими правилами и рассматривающих любые объекты и все категории населения на территории противника как законные цели, если это помогает одержать победу.

Опыт первых крупных вооруженных конфликтов, происходивших в посленаполеоновскую эпоху, таких как Гражданская война в США, борьба за объединение Италии и Крымская война, показал, что применение нового, гораздо более смертоносного оружия — нарезных винтовок, усовершенствованной артиллерии и других даров технического прогресса делает войну гораздо более смертоносной. К тому же наступила другая информационная эпоха: проволочный телеграф позволял военным журналистам поставлять новости с театров военных действий с непредставимой прежде быстротой. В их репортажах нередко наглядно описывалась та изнанка войны, со страданиями раненых и незавидной участью пленных, которая прежде не была реальностью ежедневных новостей.

В 1864 году разрабатывается и подписывается Первая Женевская конвенция: государства, поставившие под ней подписи, обязуются исключить военные госпитали из числа военных целей, обеспечивать гуманное отношение к раненым и военнопленным противной стороны и защиту гражданским лицам, оказывающим помощь раненым. Тогда же создается Общество Красного Креста, а красный крест признается в качестве главного знака учреждений и лиц, оказывающих помощь раненым (позже, с присоединением Турции, в качестве такого же знака был признан красный полумесяц). Подписание конвенции стало новым механизмом регулирования вопросов войны и поведения на войне.

В условиях, когда авторитет и влияние прежних внегосударственных структур, регулирующих вопросы морали, таких как церковь, уже не было достаточно сильным, а массовые призывные армии, а также применение невиданных прежде видов вооружений ограничивали силу многих внегласных внутрикорпоративных кодексов, действовавших в армиях прежних веков, необходимо было появление новых регулирующих войны документов.

На исходе XIX века взаимная милитаризация европейских держав, начавших свое движение к катастрофе Первой мировой, стала очевидным фактом, и одной из идеалистических попыток остановить этот процесс стал созыв Международной мирной конференции в Гааге в 1899 году. Ее инициатором стал российский император Николай II, по‑видимому, действительно обеспокоенный все более очевидным движением Европы и мира к новой и страшной войне.

 

Хотя конференции 1899 и 1907 годов не привели к действительному принятию решения о разоружениях, их результатом, среди прочего, стало подписание двух Гаагских конвенций. Эти документы подробно регулировали законы и обычаи войны. В них определялось правило обязательного предварительного извещения о начале войны, предусматривались обязательства гуманного обращения с военнопленными, и защита прав мирного населения на оккупированных территориях. Кроме того, Гаагские конвенции попытались регулировать применение различных видов оружия — в частности подписанты первой конвенции в течение 5 лет обязывались воздерживаться от метания снарядов с летательных аппаратов, запрещалось применение на войне снарядов с веществами удушающего действия, также запрещались экспансивные пули измененной формы (известные как пули «дум-дум») из-за их калечащего действия.

Большинство запретов Гаагских конвенций (кроме запрета на применение пуль «дум-дум») так и не были воплощены на практике и неоднократно нарушались. Тем не менее подписанные документы стали некоторой отправной точкой — они установили шкалу, по которой хотя бы теоретически можно было определять действия вооруженных сил в различных вооруженных конфликтах. Именно в этом смысле они сохраняли актуальность и в Первой, и во Второй мировых войнах. Последующее расширение и дополнение этих документов по итогам войн, воплотившееся в итоге в подписание Женевской конвенции 1949 года, принципиально осудившей агрессию, мало что поменяло в самом принципе регулирования ведения войн.

Довольно сдержанное отношение в европейских армиях долгое время сохранялось к пулемету — он принимался на вооружение медленно и неохотно. На это влияли самые разные причины — в частности неуверенность военных теоретиков в том, что трата боеприпасов, производимая пулеметной очередью, будет экономически оправдана. Тем не менее после первых опытов с пулеметами указывалось и на то, что «механическая работа» стрелка меняет все представление о воинском ремесле и едва ли, как почему-то казалось, придется по душе солдату. Тем более это касалось офицеров и генералов, которым гораздо удобнее «готовиться к предыдущим войнам», то есть полагаться на доблесть зарекомендовавшего себя оружия. Поэтому все, что не вписывалось в логику сражений прежних лет, могло отвергаться как несущественное. Как было довольно красочно сформулировано в одном из руководств британской армии начала XX века, «следует принять в качестве принципа, что винтовка, как бы эффективна она ни была, не может заменить эффекта, который производит скорость лошади, магнетизм конной атаки и ужас холодной стали». Как можно видеть, составители руководства также принимали во внимание не только рациональные соображения, но и «красоту» традиционно принятых способов сражаться.

Первая мировая война

Вопрос о применении отравляющих веществ до начала XX века рассматривался с точки зрения каких-то единичных акций. Яд был скорее «штучным» изделием. Успехи химии и индустриальная революция резко изменили это положение дел. Химическая промышленность могла выпускать хлор и другие отравляющие газы в достаточных масштабах для проведения боевых операций.

Сама идея применить в войне газ объяснялась тупиком окопной войны, в которую к 1915 году превратилась Первая мировая война на Западном фронте, — противные стороны искали способы пробить хотя бы небольшую брешь в сплошной линии обороны от Северного моря до швейцарской границы. Когда в апреле 1915 года в районе бельгийского города Ипр немцы впервые применили атаку хлором, это вызвало настоящий шок и добавило особенно убедительные аргументы пропаганде Антанты, изображавшей германскую армию извергами человеческого рода.

При этом, как показывает статистика, химическое оружие, которое вскоре начали массово применять все основные воюющие стороны, не было самым смертоносным оружием Первой мировой. Его жертвами стали лишь три процента от общего числа погибших на фронтах войны. Тем не менее сам принцип его действия, когда людей в буквальном смысле травили, как крыс, вызывал мысль о чем-то фундаментально недопустимом.

После Первой мировой войны командующий американским экспедиционным корпусом в Европе генерал Джон Першинг выразил свою позицию по применению отравляющих газов так:

 

«Химическое оружие должно быть запрещено всеми нациями как несовместимое с цивилизацией. Это жестокое, бесчестное и неподобающее использование науки. Оно несет самую суровую опасность для мирных жителей и деморализует лучшие инстинкты человечества».

В 1925 году с подписанием Женевского протокола использование химического оружия было полностью запрещено. Наверное, это первый случай в истории человечества, когда, если не считать некоторых эксцессов, запрет на применение целого класса оружия оказался успешным и держится столь долго. И соображение об аморальности этого оружия, несовместимости его с базовыми представлениями о том, как люди могут вести войну, играет здесь не последнюю роль.

Мировая война 1914–1918 годов привела к крушению того европейского мира, который мы знаем по XIX веку. Вместе с нею коренным образом изменилось и отношение к войне в западной культуре. Отчасти это было связано с самими реалиями окопной войны — главной и страшной особенностью Первой мировой, особенно на Западном фронте. Фронт, стоявший на месте годами, порождал представление о том, что войне не будет конца. На оценку войны влияли и сами особенности окопной жизни: фактически, при отсутствии активных боевых действий солдаты проводили дни в глубоких щелях, тянущихся через половину континента до швейцарской границы. Они, если не находились на наблюдательном пункте или на огневой позиции, не видели почти ничего, кроме полосы неба над собой. Только ночью отдельные группы могли выдвигаться из окопов для ремонта поврежденных сооружений. При этом все время находящийся в таких же окопах по другую сторону нейтральной полосы враг также был вне поля зрения.

Неподвижность фронта при этом приводила и к другой особенности: за считаные километры от фронта уже начинался тыл, где мало что напоминало о войне. Этот резкий контраст между пространством, где люди месяцами и годами проводят жизнь под землей и периодически массово убивают друг друга, и другим, прежним миром, начинающимся на расстоянии вытянутой руки, был слишком жестокой и убедительной моделью бессмысленности и бесчеловечности любой войны, повлиявшей на настроения поколений, имевших подобный окопный опыт. Безнадежные попытки прорвать линии обороны с обеих сторон, приводившие к громадным потерям и часто не приносившие результатов, борьба за жалкие клочки земли, по‑видимому, особенно повлияли на настроения всех прошедших через эту войну. Пожалуй, именно тогда особенно распространенным стало отношение к генералам и вообще к тыловому начальству как к бездушным кровопийцам, особое ощущение фронтового братства, восприятие войны как коллективного травмирующего опыта — то есть все то, что стало принятым пацифистским каноном в западной культуре.

Вторая мировая война

Вторая мировая война оставила миру в качестве одного из итогов Нюрнбергский и Токийский процессы — то есть прецеденты с осуждением политических режимов Германии и Японии, развязавших войну, а также их активных функционеров за конкретные преступления, совершенные за время войны. Хотя едва ли можно избежать споров о том, насколько идеальна была процедура процесса, в какой мере это был «суд победителей» и, тем более, все ли преступления Второй мировой войны были на них рассмотрены и осуждены, — тем не менее в мировую историю оказался вписан опыт, когда жестокие преступления, совершенные на войне, становятся предметом международного судебного расследования. Можно продолжать долгий спор о том, как фактически работает этот механизм, насколько он избирательный и эффективный. Но представление о том, что жестокость на войне может являться преступлением против человечности, а ее исполнители могут и должны быть судимы, сейчас кажется общеразделяемым принципом (хотя бы в теории).

Другим «даром» Второй мировой войны стало ядерное оружие. Сам факт, что человечество теперь обладает технической силой, позволяющей в одно мгновение уничтожить сотни тысяч жизней, возможно, впервые соединило теоретиков нравственности и прагматиков в оценке того, что война превращается в нечто недопустимое в отношениях между странами. Когда речь идет о возможности поставить под угрозу саму человеческую цивилизацию, то противоречия между этическими и технократическими оценками войны стираются. Отчасти страх перед применением ядерного оружия как «устройства Судного дня» привел к тому, что, несмотря на то что главные распорядители ядерных арсеналов времен холодной войны — США и СССР, — а также другие явные и тайные обладатели этого оружия вкладывали огромные деньги в постановку на вооружение все новых устройств, они тем не менее никогда не решились применить его. А инициативы ядерного разоружения постоянно получали гораздо более решительную общественную поддержку, чем общие разговоры об отказе от оружия вообще.

Конец XX — начало XXI века

В конце века, когда терроризм стал глобальным явлением, мотивация участников движения, их представления о ведении своей борьбы, допустимом и справедливом в этих действиях становятся отдельным феноменом. Проблема вооруженного противостояния террористам влечет за собой новые этические вопросы. Опыт войн США в Афганистане и появление тюрьмы для плененных террористов на базе Гуантанамо показывают, что статус попавших в плен участников террористических организаций практически не регулируется ни юридическими, ни этическими рамками. У них нет статуса военнопленных. При этом с точки зрения тех, кто их задержал, опасность таких пленных позволяет применять против них разнообразные методы воздействия, включая пытки. Собственно, появление такой категории противника, как «террорист», вновь сделала пытки предметом этических дискуссий — прежде, даже если такие методы против пленных и применяли, об этом не считалось возможным говорить, как о чем-то абсолютно недопустимом и незаконном.

Отдельные вопросы ставят и сложные боевые действия, совершаемые теперь с помощью беспилотных аппаратов. Та «охота за террористами» при помощи дронов, которую американские спецслужбы проводили и проводят в разных отдаленных уголках земли, вновь поднимает вопрос, насколько «моральной» выглядит война, в которой управляющий дроном оператор, принимающий решение о нанесении смертельного удара, находится в заведомой безопасности. Это те же вопросы, которые обсуждались после изобретения лука и арбалета, и они точно так же влияют на отношение к тем, кто пользуется подобным оружием. Во всяком случае, время от времени в американской прессе пишут о том, что специалисты, занимающиеся управлением дронов, чувствуют несколько пренебрежительное отношение к себе со стороны пилотов обычных самолетов (и это отчасти влияет на популярность этой профессии). Но эти ситуации мало чем отличаются от вопросов, возникавших и раньше при появлении видов оружия, предоставляющих принципиально новые способы убивать (можно вспомнить, как Артур Уилсон, командовавший в начале XX века британским Средиземноморским флотом, называл впервые вводимые в строй подводные лодки «коварным, бесчестным и чертовски неанглийским» оружием). Так что эволюция этической оценки войны продолжается вместе с эволюцией самих войн.