Сергей Аверинцев 

О простоте и упрощении веры 

Иногда приходится слышать от неверующих людей (от верующих не приходилось) недоуменный вопрос: «Как это так? Вы же верующий человек, одновременно Вы подходите как исследователь к таким-то и таким-то вопросам. Как это все в Вас совмещается?» Я совершенно не вижу никакого противоречия. 

Культура, как все человеческое, занимает в нашем мире, мире христианском, положение подчиненное, что для нее, культуры, — не обида, а высокая честь. Но это подчиненное место принадлежит ей по праву и с несомненностью. Есть люди, которым кажется, что в человеческой культуре, во всем человеческом, ввиду грехопадения, заключены соблазны, что эти соблазны ставят человека перед радикальным выбором между верой и культурой. 

Я скажу, что этот выбор — невозможный, несуществующий по одной очень простой причине. Все мы имеем одно общее свойство — мы не пустынники. Пустынник, ушедший в пустыню и притом не имеющий послушников, учеников, непосредственно предстоящий перед Богом и только перед Богом, может обойтись без человеческой культуры. Но люди, живущие среди людей, и, в частности и в совсем особенном смысле, христиане, живущие среди других людей, христиан и нехристиан, не находятся в таком положении. Отсутствие культуры в смысле нуля, в смысле полного отсутствия не бывает. То, что мы называем отсутствием культуры, не есть отсутствие культуры, это всегда плохая культура. 

Мы, живущие среди собратьев по человечеству, не имеем выбора между причастностью и непричастностью к человеческой культуре. Мы всегда имеем выбор между хорошей культурой, доброкачественной в основе, хотя и затененной виной великих творцов, которые иногда были великими грешниками, но в принципе это доброкачественная, подлинная культура, действительно культура, и скверной культурой — выбор только такой! Пустое место здесь невозможно, пустое место заполняется пустыми вещами. 

Вражда культуре и вражда христианству — это желание насильственного упрощения. 

Я не знаю, была ли когда-нибудь эпоха, когда силы, угрожающие христианству иногда внутри самих вероисповеданий, внутри самих христианских сообществ, силы, по существу враждебные христианству, и силы, по существу враждебные культуре, до такой степени были бы в союзе. 

Господь благословляет простоту и любит простых в смысле нелживости, правдивости, неразделенности, неразделенной воли — то, что выражается прекрасным ветхозаветным словом «там». Но Бог создал мир, создал бытие, которое совсем не простовато, которое нельзя упростить. Мир чрезвычайно сложно устроен. Бог создал человеческое естество, которое вовсе не так легко упростить. И христианская истина в каждом своем слове, которое мы порой бездумно повторяем, бывает, в высоком смысле этого слова, простой, но никогда не бывает простоватой, банальной. 

В этом колоссальное отличие христианства от ислама. Довольно характерно, что ислам — это религия, столь сильная именно в наше время, и вы знаете, что на Западе есть случаи, когда молодые люди принимают уже не кришнаитство, не «ньюэйдж», а ислам. Я не намерен хулить веру мусульман, веру как-никак в Единого Бога, в Бога Авраама, Исаака, Иакова, но до чего же характерно, что главная формула ислама одномерна: «Аллах акбар» — «Бог велик». Но Бог и есть Тот, Кто Велик. Сказать «Бог велик» — это, в сущности, тавтология. Напротив, каждое простейшее слово христианской молитвы, например, обращение «Отче наш», — это наше обращение к Нему, к Великому Создателю неба и земли, и мы Ему говорим то слово, которое ребенок говорит отцу. Это уже совсем не просто. Я уже не говорю о специфических для христианства вещах — вере в Боговоплощение, которое так трудно понять упрощающему сознанию человека, воображающего себя интеллигентным. 

Не так давно в газете, в общем, более или менее христианской, в «Русской мысли», была напечатана не очень удачная статья одного человека, который, полемизируя против того, что, может быть, ему представляется ханжеством, с чрезвычайным одобрением рассказывает о том, как школьники при его одобрительном молчании, говорили, что Христос — такой же умирающий и воскресающий Бог, как Осирис, и т.д. Но как характерно, что здесь неверующий или неопределенно, расплывчато верующий интеллигент упрощает, а наша вера, напротив, ставит нас перед сложностью, потому что мы-то веруем, да, мы веруем в Господа Иисуса Христа, Который ипостасно есть Божье Слово, Вторая Ипостась Троицы, и одновременно мы веруем в нестрадательность Бога. Вот, вы знаете все эти литургические тексты, где о Христе говорится, что Он «вся исполняли неописанный», что Один и Тот же Христос лично, ипостасно пребывает «во гробе плотски», а Своим Божеством — в области Божественного, — ну, вы помните весь порядок этой молитвы. Все эти литургические тексты говорят, что здесь мы веруем в реальность сложную, как всякая реальность, а интеллигент хочет упростить: ему кажется, что мы — простенькие люди, но упрощает он. 

Но о предметах, требующих размышления, говорит традиция нашей веры. В старые времена, когда было традиционное общество, когда людей было сравнительно не так много, можно было говорить, что мещане, обыватели, жалкие, заурядные люди любят какие-то средние решения, а, напротив, крайние, экстремистские решения, может быть, и дурные — опасны, они навлекают на себя ненависть большинства и т.д. 

Сейчас, в наше время, в эпоху массы и в эпоху средств массовой информации, и здесь, и на Западе, который я видел своими глазами несколько месяцев по-разному, но и очень сходно, дело обстоит наоборот. Современный мещанин, современный обыватель, современный конформист, человек, который хочет быть, как все, слышит только преувеличения, только крайние и упрощенные суждения. Его трудно уговорить быть верующим, но его легко уговорить быть фанатиком. 

Когда священник уговаривает современных людей положить какие-то пределы своей распущенности, он наталкивается, по крайней мере на Западе, на очень отлаженную, очень уверенную отрицательную реакцию. Но, вы знаете, когда тот или иной безумный сектант предлагает самые страшные действия, вплоть до массового самоубийства, то он находит людей, которые за ним идут. Вот это опять-таки вопрос о том, в каком отношении между нашей верой, нашей христианской верой, и человеческой культурой есть общие интересы перед лицом натиска этого упрощающего варварства. 

И в связи с этим мне хотелось бы сказать о Преображении. Вы понимаете, апостолам была показана Фаворская Слава в меру их сил, «якожеможаху». Но каждому из нас, верующих, тоже дается хотя бы минута, когда человек на мгновение видит Свет и видит творение Божие, а не следствие порчи, видит добрый поступок, мгновенно просиявшее добротой лицо. Вы помните, апостолы должны были сойти с горы, вернуться туда, где был и бесноватый, и разные другие вещи, уже не такие радостные. Поэтому на горе можно было сказать: «Господи! Хорошо нам здесь быть», а потом — надо было сойти с горы. И вот: «Что такое верующие?» — думаю я. 

И отвечаю для себя на этот вопрос так: «Недаром на всех древних языках верующий и верный — это одно и то же». Верующий человек, верный человек — это человек, который, когда это мгновенное видение Света прекращается (я имею в виду вовсе не непременно мистические видения, дарования, благодать, которые имеют очень немногие, но и видение добра), в следующую минуту, когда это кончилось, говорит себе: «Я ничего не понимаю, я уже ничего не чувствую, я не чувствую того, что чувствовал минуту назад, я не вижу того, что видел минуту назад. Может быть, я никогда этого больше не увижу и не почувствую, но однажды я это видел. С тех пор я знаю, что это есть, и это меня обязывает, я не могу вести себя так, как будто я этого не видел». А что делают многие? Это мы очень хорошо знаем: «Ах, как не хочется разочароваться! У меня были такие светлые идеи о мире, о людях, но вот я вижу дурное». Либо еще хуже: «Ах, какой я хороший человек! Я так идеализирую все и всех, у меня такая хорошая творческая фантазия! Мир не достоин моей творческой фантазии, но моя творческая фантазия его преображает» и т.д. 

А верующий человек — это верный человек: он видел, и теперь могут приходить унижения, испытания, искушения, он может столкнуться со всем безобразием греховного мира, но он видел то, что он видел. И он из последних сил повторяет самому себе: «Я видел. Я уже ничего не чувствую сейчас, но я видел, и это меня обязывает навсегда».