На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. Это была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы. И бессмертный подвиг, всю глубину которого мы с годами мирной жизни постигаем. 

- Когда впервые в истории женщины появились в армии?

     - Уже  в IV веке  до нашей  эры в Афинах и  Спарте в  греческих войсках

воевали женщины. Позже они участвовали в походах Александра Македонского. 

Русский историк  Николай  Карамзин  писал  о  наших  предках: "Славянки ходили иногда на войну с  отцами и супругами, не боясь смерти: так при осаде Константинополя  в  626  году греки  нашли  между убитыми  славянами  многие женские трупы. Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами". 

     - А в новое время?

     - Впервые  - в Англии в  1560-1650 годы  стали формировать госпитали, в

которых служили женщины-солдаты.

     - Что произошло в ХХ веке?

     -  Начало века... В Первую мировую  войну  в Англии женщин уже  брали в Королевские военно-воздушные силы,  был   сформирован  Королевский вспомогательный корпус  и женский легион автотранспорта  - в количестве  100 тысяч человек. 

В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военных госпиталях и санитарных поездах. А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского  феномена. Женщины служили во всех родах войск уже во многих странах мира: в английской армии - 225  тысяч,  в американской -  450-500  тысяч,  в  германской -  500 тысяч... 

В Советской  армии  воевало  около миллиона  женщин. Они овладели всеми

военными  специальностями,  в  том числе и самыми  "мужскими". Даже возникла языковая  проблема: у  слов  "танкист",  "пехотинец", "автоматчик"  до  того времени не существовало женского рода, потому что эту работу еще  никогда не делала женщина. Женские слова родились там, на войне... 

Из разговора с военным историком

 

 Светлана Алексиевич 

 Светлана Алексиевич 

У войны не женское лицо 

Человек больше войны...

Запоминается именно то, где  он больше. Им  руководит там что-то такое, что сильнее  истории.  Мне надо брать шире - писать правду о  жизни и смерти вообще,  а не  только правду  о войне.  Задать вопрос Достоевского:  сколько человека в человеке, и как этого человека в себе  защитить? Несомненно,  что зло  соблазнительно.  Оно  многообразнее добра.  Притягательнее.  Все глубже погружаюсь  в бесконечный  мир войны, все остальное слегка потускнело, стало обычнее,  чем обычно.  Грандиозный и хищный мир. 

Понимаю  теперь одиночество человека, вернувшегося оттуда. Как с иной  планеты или с того света.  У него есть знание,  которого у других нет,  и  добыть его можно только там, вблизи смерти.  Когда  он  пробует  что-то  передать   словами,  у  него   ощущение катастрофы. Человек немеет. Он хочет рассказать, остальные хотели бы понять, но все бессильны. 

Они всегда в другом пространстве, чем я, с кем они делятся. Их окружает невидимый мир. Моя  цель - прежде всего добыть правду  тех лет. Тех  дней. Без подлога чувств.  Пишу  не  о  войне, а  о человеке на войне.  Пишу не  историю  войны, а историю  чувств.  Я -  историк души.  

Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров… 

Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне – пятнадцать лет, а сестре – четырнадцать. Он говорил: “Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек…” Другой мысли тогда не было. Через год я попала на фронт… 

У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал… 

Ехали много суток… Вышли с девочками на какой–то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам – кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло – я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала… 

Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. “Не ходи, убьют, – не пускали меня бойцы, – видишь, уже светает”. Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по–другому: “Заслуживает награды”. В девятнадцать лет у меня была медаль “За отвагу”. В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее – и не верю. Дите! 

Первая медаль “За отвагу”… Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: “Вперед! За Родину!”, а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась… И они все встали, и мы пошли в бой… 

Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому–нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло… 

Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:

— Дайте мне конфет.

Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое – карточки, что такое – блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: “Когда я дорасту до этой винтовки?” И все вдруг стали просить, вся очередь:

— Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.

И мне дали. 

Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят – это какие–то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал… Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме… 

Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый – старший лейтенант Белов, мой последний раненый – Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из–под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто–то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два–три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят–восемьдесят килограммов… И так раз пять–шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов – балетный вес. Сейчас уже не верится… 

Мы отступаем... За Смоленском какая-то женщина выносит мне свое платье,

я успеваю переодеться. Иду  одна... Одна среди мужчин... То я была в брюках, а то  иду  в летнем платье. Под кустами, в канавах, в лесу на пнях спали. Столько нас было, что  места в лесу всем не хватало. Шли мы растерянные, обманутые, никому уже не  верящие...  Где наша авиация, где наши  танки? То, что летает,  ползает, гремит - все немецкое.  Такая я попала в плен... В последний день перед пленом перебило еще обе ноги... Лежала  и под себя мочилась... Не знаю, какими силами уползла ночью. Уползла к партизанам...    

Кто-то нас  выдал... Немцы  узнали, где  стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина.  И технику,  и людей она затягивала намертво.  По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде. С  нами была  радистка,  она  недавно  родила.  Ребенок  голодный...  Просит грудь...  Но  мама сама голодная,  молока  нет,  и ребенок  плачет. Каратели рядом... С собаками... Собаки  услышат, все погибнем. Вся  группа -  человек тридцать... Вам понятно? Принимаем решение...      Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и  долго там держит... Ребенок больше  не кричит... Ни звука... А мы не можем поднять  глаза. Ни  на мать,  ни друг на друга... 

Я не  запомнила в войну ни  кошек, ни собак, помню крыс. Большие...  С желто-синими  глазами... Их  было видимо-невидимо. Когда я поправилась после ранения,  из госпиталя  меня  направили  назад в  мою часть. Часть  стояла в окопах  под  Сталинградом.  Командир  приказал:  "Отведите  ее   в   девичью землянку. Я  вошла в землянку и первым делом удивилась, что там нет никаких вещей. Пустые  постели из  хвойных  веток, и все. Меня не предупредили...  Я оставила  в  землянке  свой рюкзак  и вышла, когда  вернулась через полчаса, рюкзак свой  не  нашла.  Никаких  следов  вещей, ни  расчески, ни карандаша. Оказалось, что все мигом сожрали крысы... 

А утром мне показали обгрызенные руки у тяжелораненых... Ни в каком самом  страшном фильме я не видела,  как крысы  уходят перед артобстрелом  из  города.  Это не в  Сталинграде...  Уже было под Вязьмой...Утром  по  городу  шли  стада крыс, они уходили в поля. Они чуяли смерть. Их были  тысячи...  Черные, серые...  Люди  в ужасе смотрели  на  это  зловещее

зрелище и жались к домам.  И ровно  в  то время, когда они скрылись с  наших глаз,  начался обстрел. Налетели самолеты. Вместо домов и  подвалов  остался каменный песок...

 Под Керчью... Ночью под обстрелом шли  мы на барже. Загорелась носовая

часть... И от огня...  Огонь  полез  по  палубе... Взорвались  боеприпасы... Мощный взрыв! Взрыв такой силы, что баржа накренилась на правый бок и начала тонуть. А берег уже недалеко, мы понимаем, что берег где-то рядом, и солдаты кинулись  в воду. С  берега застучали  минометы...  Крики,  стоны,  мат... Я хорошо плавала, я хотела хотя бы одного спасти... Хотя бы одного раненого... Это  же вода,  а  не земля - человек погибнет сразу. Вода...  Слышу - кто-то рядом то  вынырнет наверх,  то  опять под воду  уйдет. Наверх  - под воду. Я улучила момент, схватила  его... Что-то холодное, скользкое... Я решила, что это раненый, а одежду с него сорвало взрывом. Потому, что  я сама в одном белье осталась...  Темнотища. Глаз выколи. Вокруг: "Э-эх! Ай-я-я!"  И мат... Добралась  я с ним как-то до берега... В  небе как раз в  этот миг вспыхнула ракета, и  я увидела, что  притянула  на себе  большую  раненую  рыбу.  Рыба большая, с  человеческий рост. Белуга... Она умирает... Я упала возле  нее.  Заплакала  от обиды...  И от того, что все страдают...

Под Севском немцы атаковали нас по семь–восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась–телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: “Скорей, сестра. Я ещё повоюю”. В горячке… 

У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, вся изуродована… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая–белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку… 

Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами – сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: “У–у–у–у…” Один даже сплюнул: “Тьфу!” А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились. 

Мы его хоронили… Он лежал на плащ–палатке, его только–только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: “Ты – первая!” У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что–то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Сейчас до меня это не доходит, я всю жизнь вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ–палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви… Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый… 

Я до Берлина с армией дошла… Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: “Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами… ” Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах… 

Вскоре после войны я замуж вышла. Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к родителям мужа. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг… Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: “сестричка родная”, “сестричка дорогая”, ничего другого не слышала… Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: “На ком ты женился? На фронтовой… У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?” 

И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить… Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии… Хватило нам, фронтовым девчонкам. И после войны досталось, после войны у нас была еще одна война. Тоже страшная. Как–то мужчины оставили нас. Не прикрыли. На фронте по–другому было. 

Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет… Приглашать на встречи… А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины – победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими… У нас, скажу я вам, забрали победу… Победу с нами не разделили. И было обидно… Непонятно… 

Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Словарь русский богатый… Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо–плохо, сердце затарахтит. Иду–иду и сяду в сугроб. “Что с тобой?” – “Да ничего. Натанцевалась”. А это – мои два ранения… Это – война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились – сороковой размер. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин – крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: «Читай стихи. Есенина читай». 

У моей бабушка была видным спецом на уровне армии, майор медслужбы. Но всю войну проходила с пистолетом, особенно ближе к передовой — там людям терять было не слишком много, а ближе к концу войны и бывшие уголовники призывались. 

Помню первого убитого врага. Немолодой мужчина, стрелявший из пулемета. Когда нажимала на курок, никаких эмоций не ощущала. После выстрела стала плакать, скорее даже рыдала. Долго плакала, размазывая слезы по грязным щекам. Знаете, чего я так разревелась? Первой мыслью было: где–то дети страдают, папу ждут, а я убила. Нам с собой давали по 40 грамм спирта для смелости. Выпила одним залпом, горло обожгло, и в голове все прошло. Больше никогда не плакала после того, как убила врага. И больше никогда не пила спиртное. 

Приехал врач, сделали кардиограмму, и меня спрашивают:

— Вы когда перенесли инфаркт?

— Какой инфаркт?

— У вас все сердце в рубцах.

А эти рубцы, видно, с войны. Ты заходишь над целью, тебя всю трясет. Все тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают… Летали мы в основном ночью. Какое–то время нас попробовали посылать на задания днем, но тут же отказались от этой затеи. Наши “По–2″ подстреливали из автомата… Делали до двенадцати вылетов за ночь. Я видела знаменитого летчика–аса Покрышкина, когда он прилетал из боевого полета. Это был крепкий мужчина, ему не двадцать лет и не двадцать три, как нам: пока самолет заправляли, техник успевал снять с него рубашку и выкрутить. С нее текло, как будто он под дождем побывал. Теперь можете легко себе представить, что творилось с нами. Прилетишь и не можешь даже из кабины выйти, нас вытаскивали. Не могли уже планшет нести, тянули по земле. 

После войны человеческая жизни ничего не стоила. Дам один пример... Еду

после работы в автобусе, вдруг начались  крики: "Держите вора! Держите вора! Моя  сумочка..."  Автобус  остановился...  Сразу - толкучка.  Молодой офицер выводит на улицу мальчишку, кладет  его руку себе  на колено и - бах! Ломает ее пополам.  Вскакивает  назад...  И  мы  едем...  Никто  не  заступился  за мальчишку, не позвал милиционера.  Не вызвали врача. А у офицера вся грудь в боевых наградах... Я стала выходить на своей  остановке, он соскочил и подал мне руку: "Проходите, девушка..." Такой галантный...      Эх, да это еще война... Все - военные люди… 

Многие из нас верили...

Мы  думали,  что  после войны  все изменится... Сталин  поверит  своему народу.  Но еще война не кончилась, а эшелоны уже пошли в Магадан. Эшелоны с победителями... Арестовали тех,  кто был в плену,  выжил в немецких лагерях, кого  увезли немцы на  работу  - всех, кто видел Европу. Мог рассказать, как там живет народ. Без коммунистов. Какие  там дома и какие дороги. О том, что нигде нет колхозов...      После Победы все замолчали. Молчали и боялись, как до войны..." 

Мы уходим...     А кто там следом? Я - учитель истории... На моей памяти учебник истории переписывали три раза. Я учила по трем разным учебникам...      Что  после нас останется? Спросите нас, пока  мы  живы. Не придумывайте потом нас. Спросите... 

Я всегда  жду наш праздник. День  Победы... Жду и боюсь  его. Несколько недель специально  собираю  белье,  чтобы много  было белья,  и  целый  день стираю. Я должна быть  чем-то занята, я должна весь день чем-то отвлекаться. А когда мы встречаемся, нам носовых платков  не хватает - вот что такое наши фронтовые встречи. Море слез... Я не люблю  военных игрушек, детских военных игрушек. Танки, автоматы... Кто  это придумал? Мне  переворачивает душу... Я никогда не покупала  и не дарила  детям военных игрушек. Ни своим, ни чужим. Однажды в дом кто-то принес военный самолетик  и  пластмассовый автомат. Тут же выбросила на  помойку... Немедленно! Потому что человеческая  жизнь – это такой дар... Великий дар! Сам человек не хозяин этому дару... 

Знаете, какая в войну была у нас всех  мысль? Мы мечтали: "Вот, ребята, дожить бы... После войны какие  это будут счастливые люди! Какая счастливая, какая красивая  наступит жизнь.  Люди,  которые пережили столько, они  будут друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди". Мы не сомневались в этом. Ни на капельку. 

И расскажу напоследок… Под  Сталинградом... Тащу  я двух раненых.  Одного протащу  - оставляю, потом - другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя  оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты  ноги, они истекают кровью.  Тут  минута дорога, каждая  минута. И  вдруг, когда  я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я  обнаруживаю, что  тащу одного нашего танкиста и одного немца... Я была в ужасе: там  наши гибнут, а я немца  спасаю.  Я  была в панике... Там, в  дыму, не разобралась...  Вижу: человек  умирает, человек  кричит...  А-а-а... Они  оба обгоревшие,  черные. Одинаковые.  А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы,  все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого  и  думаю: "Возвращаться за немцем или нет?"  Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро  умрет. От потери крови... И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих... Это  же  Сталинград...  Самые   страшные   бои.  Самые-самые.   Не может быть  одно  сердце для ненависти,  а второе – для любви. У человека оно одно, и я всегда думала о том, как спасти мое сердце. 

После  войны  долго боялась неба,  даже поднять  голову к небу. Боялась увидеть  вспаханную землю. А по ней уже спокойно  ходили грачи. Птицы быстро забыли войну... 

Послесловие 

Тяжело давалась женщинам солдатская наука. Потребовалось обуть сапоги, надеть шинели, привыкнуть к форме, научиться ползать по-пластунски, копать окопы, стрелять, сражаться за чужие жизни. Но справились со всеми трудностями и стали отличными солдатами. Во многом благодаря их поддержке, их смелости мы смогли победить в этой войне. 

9 мая 2015 года над нами будет сиять солнце. Мы уверены, что оно будет светить и на следующий день, и через месяц, и через год. И именно для того, чтобы мы жили беззаботно и счастливо, чтобы это «завтра» для нас состоялось, те девушки —  семьдесят лет назад шли в бой.