Поиск

Жертва на иконостас

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

Пожертвование на иконостас

Жертва на храм

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

На уставную деятельность

Мы ВКонтакте

251_0133608b

Вторая часть

С поминальным столом получилось как в державинских стихах: 

Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит. 

Да только вышло все наоборот, где стоял гроб, да и будет еще стоять не один раз, «раздались», не «пиршественные клики», конечно, но все же звяканье вилок, стук стаканов с яблочным компотом (вина на столе не было), тихое скырканье тарелок; просьбы: «передайте еще, отче, грибочков и, пожалуйста,  селедочки», «А Вам подбавить еще сметаны? Здешняя сметана – хороша!», « А что же Вы без хлеба с маслом, Ваше высокопреподобие?» и прочее. И время от времени, само собой «раздавалась» вечная память приснопоминаемому протоирею Алексию. Повеличался на одном из таких возглашений и наш молодой диакон. Отцы его усердие одобрили хором. Дьякон Афанасий уселся красный, то ли от ходьбы по морозу, то ли от еды (известно, что поминки для живых это изрядное утешение. Тут стесняться нечего: это в природе человека - скорбь можно заесть пирогом. Не всякую, но все же большинство), а может и от радости, что вот, дескать, хорошо возгласил! Не зря страдал, мыслил и учился. 

Сел дьякон на лавку и почувствовал в душе некую бодрящую отвагу, молодое право не тушуясь завезти  особую «тему», спросить отцов, наконец, о том, что его мучило почти весь вечер. Когда рассаживались по лавкам в самом начале поминальной трапезы, он нарочито сел так, чтобы хорошо видеть тот другой поминальный стол, кстати, с теми же самыми «яствами» и компотом, с безумцами разных степеней и лет. И особенно, чтобы был прекрасно виден ему тот смехотворец, «шибзик», пожалуй, самый старый шизофреник из всех прочих сумасшедших. Дьякон глаз с него не сводил. Он следил за ним, за его взглядом, за движениями головы, рук, как сокол за мышкой. Устал, изнемог душой, но внимания не оставлял. Ему до рези в молодых глазах захотелось увидеть, узреть, воскликнув «Аха, попался!» - хотя бы слабый намек на осмысленность в старике, хотя бы не проблеск разума, а легкую тень полноценного идиотизма! Но все было тщетно. Старик был беспощадно и непроходимо безучастен ко всему человеческому. Он даже не владел какими-то зачатками человеческой речи. 

Старый глубокий шизофреник просто мычал или издавал какие-то странные гортанные звуки. К своему образованному ужасу, дьякон внезапно понял, что старческий смех, который он слышал во время похорон, был самой человеческой, самой теплой реакцией этого существа на происходящее. Что этот смех есть самая важная, самая «Божья», «разумная»  часть этого непроявленного на земле человечка. От этой мысли дьякон немедленно вспотел и устыдился чего-то такого в самом себе, о чем никогда, Господи, Боже мой, и не догадывался.

1bc7f38dbdb4t 

А за столом безумцев тем временем царил вполне естественный детский смех. Радостное оживление летало с одного конца на другой. Безумцы на председящих отцов не обращали никакого внимания, словно они были в земном пространстве одни. А может, и  всегда, - были одни! Большинство из них  тоже, как и старик с распаханным или распахнутым, мозгом, совершенно не понимало, что они сидят и едят в церкви. Но дьякон видел, некоторые все же с наивной опаской поглядывают на важных больших грачей за соседним столом; с улыбкой посматривают на золотой иконостас, словно что-то припоминания. «А вдруг они рай вспоминают!»  - осенило диакона. И улыбнулся в золотисто-рыжие усы. И душевное напряжение разом ушло. 

- Матушка Валентина! – чуть ли не через весь стол – он сидел в самом начале - спросил отец дьякон. – А кто это такие с нами пиршествуют за соседней трапезой? 

Матушка вздрогнула от неожиданности, но тут же отсраненно как бы для себя одной – улыбнулась.  Отцы замолчали. Каждый, похоже,  припомнил то, как она спокойно, несуетливо  «трехдневно» держалась при мужнином гробе. Сверху посмотришь на нее, так ничего и не увидишь: низкорослая, полноватая, лет шестидесяти пяти, ходит, переваливаясь уточкой, но до ужаса проворная; руки маленькие, цепкие, любую работу вмиг переделают. Глаза вострые, французские, а взгляд наш – величавый, среднеравнинный.  Когда батюшка, в то время еще статный преподаватель истории, собрался с ней, летучей француженкой, расписаться в загсе, так директор школа запер невесту на втором этаже в своем кабинет. Не хотел скандала в районо, да и общественное огласки тоже. Виданное ли дело, чтобы верующий историк – отец Алексий никогда не скрывал свою веру, даже на фронте -  умыкнул в свою семью  надежду и опору всего местного комсомольского племени. Но молодой историк не растерялся, приставил к стене «осадную» лесенку и вызволил из безбожного плена свою нареченную. Но интересно не это. Она его подвига не оценила и платочком обмахиваясь, сказала: « И зря старался. Я бы по водосточной трубе спокойно сползла!»  Словом, чтобы матушку Валентину разглядеть, нужно было вместе с ней, сообща что-нибудь сделать, хоть пару рядов картошки выкопать, вот тогда – откроется сердце умеющее любить остро, терпеливо и всецело; говоря совсем немудрено – откроется душа христианская в красоте внутреннего человека. 

У гроба матушка стояла и раскачивалась, заворачивалась словно вокруг себя, как полное ведро поднимаемое из темного колодца,  порой улыбалась. Она не плакала. Слезы кончились сразу в первый день. Нужно было звонить многочисленным духовным детям, размещать гостей, ставить двухведерный самовар, -  а кто еще поставит? Никто ведь в те дни словно и не мог кроме нее его раскочегарить - бегать в церковь, смотреть всего ли хватает: ладана, свечей, угля для кадила? Тепло ли в храме, не рано ли печи закрыли? Да еще и нужно было «последить за отцом», не нужно ли чего приуготовляющим  его для последней святой службы? Какие уж тут слезы! Да еще и дети приехали растерянные, не ожидали быстрого «исхода из Египта» отца своего. Материнской душе было совершенно не до жалости к самой себе. 

Но стоя у гроба, она расклеилась, как лодка и начала рассыпаться буквально на глазах. Того и гляди сквозняком по храму раздует. Ее посадили на стул и дали в руки толстую книжку. Так она и сидела почти все отпевание, то открывая, то закрывая книгу, мало обращая внимания на умилительный заупокойный  чин, да и на своего мужа, лежащего в гробу в белых сияющих ризах. А зачем? Она же преотлично  помнила его в этих самых ризах – живого. После же отпевания опять взбодрилась, забегала, задышала. «Марией» ей всегда было быть трудней. 

Вот и во время поминальной трапезы матушка Валентина была сама собой, хлопотала, как евангельская Марфа, между двумя столами; сновала между ними, как соломенная иголка заново сшивая разорвавшуюся парчу приходского пространства. В один из моментов, когда матушка Валентина присела у стола «священноиереев», дьякон Афанасий и задал ей свой долгохранимый  вопрос о безумцах. 

- Да, расскажи, что это за дети-старики? – поддержал дьякона один священник. Это было отец Павел. Его прислали из епархии, как официальное лицо.  – Я вот вижу, что некоторые из них, так сказать, находятся в полном скорбном бесчувствии? Это так раньше шизофрению называли. Откуда они? Крещенные ли? 

Матушка Валентина согласно кивнула:

- Как есть все без исключения крещеные! И в крещенные в этом самом храме. И притом причащенные – не один раз! На праздники! Этот отец мой, много лет тутошнему интернату помогал. Как приехал пятнадцать лет назад, так сразу и стал помогать. Он в этих детях безумиях страждущих души не чаял. И крестил их, и причащал, и лечил, и на крещенье весь интернат кропил, и маслом мазал, и отпевал, кого надо напоследок. Исключений не было. Тяжело, конечно, порой ему было. Особенно поначалу. Он все хотел их как-то к вере приобщить, чтобы они хоть самую капельку поняли о Господе, о Церкви, о мире Божьем. Но куда там! Большинство из них и имен своих не знали  никогда и не знают. Они у них  на бирке на руке болтаются. Честно слово, как зверюшки, правда, большинство все же добрые, улыбчивые. Ну и лекарства сильные не зря им дают. Без них нельзя – бузовать начинают. 

- Матушка, - спросил все тот же знающий священник. – И что почти все вот такие? Вот с такой крайней степенью страдания вне ума? Как же они в храме-то сейчас ложками, извините, управляются? Я ведь вижу – не руками же они едят. 

- Это долго приучают! Чего уж тут говорить…. А интернат этот да – особый. У нас – единственный. Сюда со всей области свозят детей самых-самых больных умом. Тут для этого все условия созданы. Все специально устроено. Но батюшка мой поначалу никак не мог с этим согласиться, чтобы ребенок, пусть самый безумный, не мог на благодать Божию откликнуться. Сам откликнуться. Очень ему хотелось, чтобы в глазах такого безумца как он много раз говорил  - «свет разума воссиял». 

- И как «воссиял сет разума»? - не удержался от вопроса диакон Афанасий.

Матушка снова улыбнулась:

- Нет, не было такого ни разу. Бывало, вот, что после крещения, причастия, они становился спокойней, дозу лекарств на какое-то время можно было чуть уменьшить. Но чтобы свет разума – никогда. Через несколько лет и мой отец перестал себя мучить, да и их тоже. И особенно – врачей. Им- то еще тяжелей. Они всегда с болящими рядом. А отец мой порой их обнадеживал. И зря. Уже после он их просто любил, да баловал. Не как там собачек или кошечек, Боже упаси так думать. Он их как истинных христиан, братьев и сестер своих по вере любил, жалел и радовал. 

 - А что он говорил-то Вам? 

- А говорил много чего! Не один же год с ними болезновал сердцем. К слову сказать, из-за этих болящих на него собственные дети много раз обижались, дулись. У нас их четверо. Они тут были на отпевании. С непривычки устали, уехали уже все. Говорили, ты папа, их больше любишь, чем нас. 

А он им отвечал, да, больше, вас на земле могут тысячи людей, кроме нас с матерью, полюбить, а их-то кто, кроме медперсонала? Они же ни сами себя, ни других любить не могут. Как цветочки полевые растут. А ведь они, дай Бог, когда Царство Божие нагрянет, в полный разум Христов придут, и может быть, вспомнят обо мне, да и о вас тоже, и всех вымолят. И мы все вместе возрадуемся. Но я не ради этого к ним хожу. Это я так,  дети мои, для вас объяснение нахожу. Для меня это вообще на двадцатом месте.

- А что же было для него на первом? – спросил отец Афанасий. 

Матушка вздохнула: 

- Я вот, отцы, сейчас вам скажу, а вы мне ни на грош не поверите… Ну, вот, когда он умирал, и знал, что совсем уж ему недолго осталось, он попросил, чтобы я в интернат позвонила и всех его подопечных, кто ходить может, есть ведь среди них и такие кто и ходить не умеет, к нему привели. Привели их, он их благословил, поцеловал, попрощался. И слова с меня взял, чтобы я на поминки их всех тоже привела, а потом уж как захочу. Последняя воля его была о них. Так вот на первом месте для него было общение с ними. 

- Это как же, матушка? Какое общение? Такая степень… у них… э-э-э… погружения… в себя – сказал один из отцов.

hdoboi.org-28136 

- Вот я говорю трудно поверить: разговор долгий, скажу коротко, не место сейчас, сами понимаете, отцы честные. Вот мы общаемся друг с другом, разговариваем, в глаза смотрим, улыбаемся, вместе что-то делаем, помогаем друг дружке и прочее. А с ними ничего такого нельзя! Можно с этаким глаза в глаза в одной комнате сто лет просидеть, а общения никакого не выйдет. Мой отец пробовал, днями сидел. Тоска одна. Как с табуреткой разговариваешь. Так и самому можно сойти с ума. И тогда мой батюшка вот что стал делать: он садился рядом и начинал за него молиться. И вот знаете, через какое-то время душа этого страдальца начинала трепетать и откликаться. Образ Божий в нем начинал немолчать. И тогда совершалось чудо общения, но уже какого-то другого, нездешнего, словно райского. Я не знаю, так не умею. Мне батюшка несколько раз рассказывал, да и то только для того, чтобы я его понимала, чтобы не считала ненормальным, или там мучеником каким от веры. Он убеждал меня, что такое общение на глубине душ не выдумка, что оно самое что ни на есть действительно, и что оно единственное возможное для этих несчастных здесь на земле. И больше говорил, что оно им как воздух необходимо! И еще что после крещения, да причастия души легче отзываются. Ну, вот как улитки  скорей из своего домика на свет да тепло выползают. Вот и все, а больше мне добавить нечего, уж простите! Да и со столов пора убирать. 

Долгое, почти двухчасовое отпевание по иерейскому чину, похороны, поминальная обильная трапеза, переживания и матушкин рассказ произвели на отцов большое впечатление. Всех клонило в сон, никто за разговором и не заметил, когда и как  интернатовских подопечных вывели из храма.  Кроткие безумцы съели и выпили все довольно скоро, а сидеть просто так, напротив друг на друга им было  видимо тяжело и непривычно. Это как если на себя самого крупным планом через веб-камеру пристально смотреть или в темную пропасть, что одно и то же. Почему-то неприятно: везде бездна открывается, да без всяких бесчисленных звезд: темно, гулко и холодно. 

Широкие лавки под половиками качнулись. Отцы дружно встали, в последний раз своды храма прополоскала «вечная память», на дворе зафыркали машины, мягко захлопали дверцы. Молодому дьякону Афанасию казалось, а может и действительно его чувства так обострились, что он слышит, как за поленницей ветер, словно рубанком счищает тонкую наледь с поленьев.  Вскоре за огромным, метров двадцать в длину, покрытым белыми скатертями, поминальным столом остались только он и тот самый батюшка, из «знающих», епархиальный служака. Матушка Валентина с помощницами хлопотали у соседнего: убирали посуду, складывали оставшиеся пироги, словно евангельские укрухи в корзины, собирали разносолы в банки; часто помаргивали, нервы у всех не железные. Паникадило, горевшее всю поминальную трапезу, давно выключили; оставили только небольшой свет на стенах;  иконостас, словно золотая новогодняя ель пропал в сумраке. 

- Что ты обо всем этом думаешь, отец диакон? –  спросил отец Павел диакона, листавшего ту самую книжку, которую дали теребить во время отпевания матушке Валентине, оказалось – «Ежедневник огородника»; странно, хотя, что странного, у всех тут свои огороды, наделы. Во дворе храма, с левой стороны, кстати, тоже свой огородик имеется, капусту, морковку для трапезной летом приходуют. И что? 

- Я ничего не думаю. Нас об этом думать в семинарии не учили. 

- То-то и оно! Меня тоже… не учили, – словно кого-то передразнивая (дьякон сразу понял что не его) - сказал батюшка и подняв брови, сильно наморщил кожу на лбу. – Спать ужасно хочется! Я с первого дня у гроба Евангелие читал. Приехал первый, когда еще никого из отцов  не было… Передых делал прямо тут, в алтаре на чистых половичках. В кафедральном служу, вот послали от епархии. Ладно, я вот, что думаю: это был его, отца Алексия личный путь к Богу. Другим не дано будет и пытаться нечего. И я, отец дьякон, вот еще, что хочу добавить, не знаю только, согласишься ли  ты со мной или нет. 

- Это не важно отец Павел, все равно скажите, я постараюсь понять. 

- Договорись. Святитель Иоанн Златоуст совершенно верно говорит, что всем больным, нищим, увечным, хромым, слепым, и безумным, конечно, само собой,  Бог не препятствует появляться в мире для того, чтобы мы здоровые и разумные могли совершенствоваться в любви Христовой, достигать благодаря служению им, собственного духовного совершенства. Речь не о том, что они - сами по себе бесполезные, как нищий Лазарь у ворот богача, он же ничего не делал, только страдал и все -  такие вот для нас духовные тренажеры, духовные гимнастические снаряды, вовсе нет. Так думать жестоко. Они и не для уравновешивания гармоничных начал в мире служат, не являются неким другим успокоительным страдательным грузом на весах вселенной, на другой чаше которой: красота, богатство, благополучие, здоровье, гири разума золотого. Дескать, мы благоденствуем и цветем, потому что другие страдают и тлеют. Святитель Иоанн намного выше забирает. Он учит, что несчастные века сего – это наши перевозчики на Небеса. Это они, как таксисты вывозят нас по крутым и опасным путям в Царство Божие. Странно, да? Сами вроде бы ничего не делают и, тем не менее, всех нас, умных и разумных  – раз, и через непроходимые бездны прямо доставляют в объятия Отча. Но странно это только для тех кто думает, как калькулятор. Это может быть, очень мощный калькулятор, но он никогда не сможет сложить вместе четыре и закат на озере.

Святитель видит всю красоту и кошмар человеческой жизни с «крыла храма», куда сатана поставил Сына Божьего для испытания, и вот с такой всеобъемлющей, крестообразно раскинутой высоты, Златоусту открылось, что все мы через Адама или как тебе по семинарски привычней – во Адаме, являемся одним человечеством, одним Сыном Человеческим, который полностью  свое единство и взаимосвязанность членов осознает, принимает, утверждает, милует во Христе Иисусе. Мы с тобой, отец диакон, сейчас об этом говорить не станем, поздно уже - и для нашего разговора – избыточно. Важно, что Златоуст на своем опыте постиг это золотое, трепетное единство человеческого рода; постиг, что милосердие, жертвенность, сострадание, сочувственность, простое желание поделиться с ближним хотя бы  куском хлеба или словом – это то самое очищающее начало,  «молочная кровь», которая не дает телу человечества окончательно прокиснуть, засмердеть, почернеть и не лопнуть от собственной дряни. Поэтому-то он так страстно и нападал на богатых и требовал, буквально требовал, от них милосердия и сострадания! И защищал энтропию мира: нищих, увечных, безумных, короче – «слепорожденных», да «явятся дела Божии» на них, как сказал Христос, заметь «на них», а не на богатых и здоровых! Иоанн нутром чувствовал, что здесь, именно здесь проходит разлом жизни, вселенский нерв! 

- Я тоже чувствую! – горячо поддержал диакон. – Всегда чувствовал! Вот это вот - полюбить «черненьких»… 

- А я нет, - сказал священник и спокойно продолжил. – Потому-то и Христос в причте о козлищах и агнцах основным условием вхождения в Царство Божие определил – милосердие. Другими словами, бесконечные, тысячные призывы Златоуста, чуть ли в каждом слове с амвона, - и прежде всего к Церкви, это уж само собой,  что сначала к своим, - были не призывами гуманиста к нравственному обновлению богачей, а белой молнии прозрением о величии человека; оно заключается в том, что человек способен расширить свое сердце до другого благодаря богатствам своим и, как гениально сказал апостол Павел: «получить приращение для созидания самого себя в любви»; «богатый» становится способен почувствовать жизнь других людей как свою собственную и поделиться с другим, пожертвовать ближнему от щедрот своих не потому, что совесть его принуждает, а потому что другой – это и есть -  его житницы, его поле, его Рай! Да больше скажу – его хлебное древо Жизни, от которого ему повелел питаться сам Христос! Вот поэтому у него и «из чрева потекут реки воды живой и не вжаждет опять». 

В этом делании человек становится подобен Богу! Никак не меньше. Любое богатство: материальное, физическое, душевное, а духовное и в первую очередь! – это данный тебе, врученный лично тебе Богом талант, дар, имение, щедрота не для тебя только самого, а для другого – бедного или скажем иначе, менее богатого, чем ты. Христос и наказывает в притче о талантах человека, который талант  свой закопал, скрыл, сохранил только для себя, не приумножил, пусть даже и рискуя его потерять. И условно говоря, «бедные мира сего»  это не духовные снаряды для «богатых века сего», не тренажеры для самосовершенствования, а скажу, отец диакон, совсем уж по-житейски: больные, нищие, увечные, безумцы они по сути не перевозчики, не таксисты наши, а это мы сами - «богатые» - и есть в полноте знания и красоты образа Божия, во Христе… 

Отец Павел замолчал, снял очки и начал протирать их скатертью. Дьякон тоже не спешил со словами. Обоим казалось, что они погрузились на какое-то глубокое историческое дно, в какие-то расщелины иудейской пустыни, раскаленным песком так в глаза и сыпануло; но нет, оба были здесь, в полутемном синемакинском храме. Матушка Валентина с прихожанками еще не убрав и половины посуды со стола, села передохнуть, выпить чаю. Увидев, что отцы замолчали, она махнула им рукой: 

- Идите сюда отцы, посидите с нами, чай горячий. 

Отцы подошли и сели. 

- Матушка Валентина, - попросил отец диакон, - расскажите об этом, самом старшем из интернатовских; с бородой, который. 

13485892728451

- А это Коля-Семицветик! Понравился? Он в интернате дольше всех живет. Его мой батюшка, пожалуй, больше всех любил, баловал и уважал… У него душа  он говорил, ярче всех  откликается на радость общения! У Коли-Семицветика и подтверждение тому было свое, особое – когда душа начинала у него откликаться, другого чувствовать, он смеялся, ну, тут уж точно  - как безумный! 

«Стоп! – подумал про себя диакон. – Ничего себе…. Так значит, когда мы пели стихиры Пасхи, а он начал хохотать, так он значит, начал общаться с батюшкой Алексием! Чувствовать его душу!» 

- А так среди прочих, он можно сказать, самый остолбеневший, - продолжила матушка. - Соляной столб да и только, часто плачет, никто не знает почему, вроде бы сыт, здоров, живет в тепле, никто его не обижает, а только вот все ходит и плачет, ходит и плачет, многих это и раздражает ужасно, вроде бы как обвиняет в чем-то. А так ничего, тихий, цветочек полевой, Коля-Семицветик. Батюшка полушутя-полусерьезно говорил мне: « Учись мать, это истинный плач Адама обо всей твари под гнетом грехопадения». 

- Матушка Валентина, - батюшка поставил стакан чая на стол и кашлянул. – А похоже в этой шутке было больше правды. Что мы вообще знаем о человеческом мозге, верней, не о мозге, всяких позитивных сведений мы о нем накопили  - тонны! Не о мозге, говорю, а о связи мозга и души человека? Ничего. Как была тайна велия, так и осталась. Думаю, что и останется подобно тайне Благовещения или Воскресения. Мы вот тут с отцом диаконом говорили о величии человека, что оно проявляется в осознании своего «богатства» прежде всего, конечно, образа Божия, а потом и всяческих других земных «богатств» или талантов; что оправданием допущения в нашей земной жизни всякой скудости, бедности, безумия, например, является не возможность его как-то социально сгладить, исцелить, преодолеть мерами медицины и общества, а такой апологией от Бога является «богатство»  во всем разночтении этого слова. Это как о ценности писателя нужно судить не по количеству слабых произведений, а по числу сильных. Но я, матушка Валентина, разрешите, хочу добавить еще кое-что. Более существенное. И позвольте, я приведу тут историю нашего классика Льва Толстого. Его этот факт всю жизнь мучил до крайности. И меня в свое время тоже!

 look.com_.ua-50966

Отец диакон со своим стаканам затаился, не дышал.

 -  И  мне кажется, что сегодня, - опять кашлянул отец Павел. - Мог бы ему ответить…Это все путанно, я потом как-нибудь разовью, а сейчас вот главное скажу. Коля-Семицветик, зачем он родился? Зачем Бог позволил ему жить и смущать верующие сердца, да и неверующие тоже, к еще большему порой неверию влекущиеся при виде тупой рожи Коли-Семицветика? Он никого не любит, в Бога не верит, ближних в упор не замечает, даже имени своего не чухает. Какой смысл в его жизни? Никакого! Зачем? Не-за-чем! В топку его вместе с шапкой и дело с концом. Но в топку нельзя, мы его жалеем, обихаживаем, социальными  программками окружаем, мы понимаем, начнем с Коли-Семицветика, закончим целыми народами Африки. Поэтому о Коле заботимся до гробовой доски. И вот парадокс, когда его похоронят и крест на могиле поставят, то проходящие, случайные прохожие, будут думать, вот, дескать, тоже жил нормальный человек, страдал, любил, печалился, Пушкина в школе учил, детей растил, вон как долго жил! Смерть уравнивает всех. Но вот для самого-то Коли-Семицветика что такое была его жизнь? И для других уже теперь миллиардов сумасшедших за всю историю человечества? И для тех детей, что как поденки - это такой нежный отряд насекомых с прозрачными крылышками, они максимум несколько дней живут - появились на свет, пару раз вздохнули земного воздуха и все, перестали «крылышками махать»? Им-то зачем Бог жить даровал? Родителей помучить? Философов и атеистов взбаламутить? Или вот еще, рождается дитё, всю жизнь тяжко страдает, жестоко бьётся, задыхается на берегу жизни и медленно угасает не дав ни «икры», ни  «слова» о себе, что жил, что не жил, только мучил других годами, а то и десятилетиями! 

Это все вопросы нешуточные, сами понимаете. 14 тысяч младенцев ведь не для того же на свет появились, чтобы Ирод Великий на них свою ярость выместил? Ведь и без них, Ангел Божий во сне благовествовал Иосифу об опасности и тот бежал  в Египет. И знаете, каких-то там нравственных воззваний тут не нужно делать, чудовищно это оправдывать появление такого человеческого кошмара, безмозглого куса дышащего мяса для нашего духовного самосовершенствования, для упражнений в добре. Потерпите, матушка, я сейчас отвечу. 

Только вот еще, обещанный случай-то классический приведу. Передам его со всей возможной деликатностью. Ехал как-то наш классик Лев летом по сельской дороге в открытом тарантасе и остановился для чего-то на обочине, смотрит, а прямо тут, чуть ли не под колесами в пыли, копошатся два каких-то смрадных тюка, пригляделся, оказалось, это нищие, тощий мужик и толстопятая баба «брачуются» неистово. «И на что это, – брезгливо подумал Толстой, – они это творят? На что Бог им даровал такую возможность сочетоваться? Ведь баба родит, и если сразу не придушит ребенка, то бросит его вон в этих кустах при пути. А если и выживет вдруг такой придорожный доходяга, то в свою очередь сотни может наплодить таких же несчастных как и он сам!» Такая история вкратце. 

- Я эту историю хорошо помню, - сказала матушка Валентина, - это вроде бы из дневников Толстого, в свое время она меня сильно огорчила, а сейчас, кажется, неуместной. 

Священник не смутился от матушкиного замечания и продолжил: 

- Да, согласен. История не из благородных! Но вы меня, простите,  для полноты картины, чтобы сразу и деторожденный вопрос сюда включить, она была до крайности нужна. Позвольте, я закончу. У верующего человека может быть только один настоящий оправдательный «документ», один ответ Толстому и «жестоковыйному» миру и своему сердцу. И он не может быть в нравственной области. Лично меня  успокаивает только довод природный, довод о самой природе души человеческой, ее изначальной святости, первозданности, уникальности божественности. 

- Батюшка, уж не томите, говорите сразу! – не утерпел диакон. 

- Я и говорю… Каждая душа человеческая, каждое отдельная человеческая личность, создается как учит нас Церковь непосредственно Богом. Господь не создал во время оно, может быть еще до творения вселенной, все души скопом, огромным триллионным облаком, который подобно огромной  туче мошкары, где-то вьется за пределами видимой вселенной, нет. Каждую душу Господь создает отдельно в момент земного зачатия. Творит ее уникальной, единственный, не похожей на биллионы других человечески личностей. Это единичный космический акт Божий для каждого из людей, полный Любви и Божьего трепета. Это, словом, Чудо! Косвенное тому подтверждение мы находим в праздниках Благовещения и Зачатия пророка Иоанна. Так вот, человек не может появиться как личность минуя земные пределы. Не может родиться в мире духов, сразу  в райском саду на парче. Земля – это наша общая колыбель, та самая корзина, обмазанная глиной, куда положили маленького Моисея, чтобы его избавить от смерти. И похоже, мы не постигаем насколько мы великолепны как Божьи создания; не постигаем сколько Господь вложил «богатства» в каждого из нас, в том числе и в таких людей, как Коля-Семицветик! 

Я повторюсь, видимо каждая новая человеческая личность, не через раз, а – каждая и любая личность человеческая, появляющаяся  на земле настолько в очах Божиих самоценна, свято-уникальна, драгоценна, невероятно красива, столько в нее заложено изначального божественного блеска, что Господь «соглашается» на рождение человека в мире с любой, самой чудовищной степенью оттягченностью физического уродства, болезни и муки. Бог в этой жуткой несообразности, когда прекрасной душе, только что вышедшей из животворящих рук Божиих, достается на земле «бедное», «слепорожденное», «расслабленное», «бесноватое», «мертвое», «скрюченное», «смердящее» тело -  не виноват. Для Бога любая жизнь, имеющая вечные координаты, пусть и временно и тяжело страдающая, имеет по сравнению с небытием, с несуществованием, значение самоценное, единственное!  Пусть безмозглые, пусть слепые, хромые, косые, немые, но родившиеся, но с вечной душой навечно явившиеся, пока в мир временный, а потом и в обители многие и  вечные! Аминь! 

Каждый человек при рождении попадает под прокатный, грохочущий без передышки, стан грехопадения - всеобщий, "злой" строй жизни; каждого из нас в разной степени выворачивают, перемалывает и плющит под этим горячим, все жилы вытягивающим железным прессом первобедствия, но все равно Бог каждый раз при любой возможности, при любом человеческом недогляде – молниеносно удерживает миг возможного душетворения и вновь и вновь творит нового человека на земле. 

Он никогда не бросит свой Крест, не оставит Своего священного, отеческого права создавать человеческую жизнь. За это чудное право Он «заплатил»  своей божественной  Кровью.  Он знает, что в Его власти в последние времена «оттереть всякую слезу» человеческую и каждому дать возможность восстановить свою человеческую природу в полноте первозданного величия, которое даровал ей Христос, во славе божественной «жизни будущего века». И я нисколько не сомневаюсь, что если буду достоин, то обязательно услышу в тот единственный час нового мира, как многомиллиардный хор таких вот «интернатовских» личностей, под управлением дирижёра Коли-Семицветика дружно грянет разумную песнь благодарности  Богу за его любовь, долготерпение, нежную веру в «маленького», невеселого человека… А потом мы все «едиными устами и единым сердцем» будем смеяться и радоваться, радоваться и снова смеяться, ибо печали больше не будет: "и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло". Ведь что такое конец безумству? Это не конец земле, это конец греху. Матушка Валентина, плесните мне еще горячего чайку, - без всякого перехода сказал отец Павел, - а то я застыл немного. 

Матушка Валентина не шелохнулась. Она сидела напротив отца Павла, чуть наклонив голову, смотря прямо перед собой. Подошла с огромным алюминиевым чайником одна из помощниц и подлила батюшке кипятку. Маленькая журчащая струйка как-то всех успокоила, привязала внимание к столу,  к часу земному, к жизни. Матушка Валентина разогнулась на лавке и сказала просто: 

- Спаси, Христос, отец Павел! Приезжайте к нам на заговенье в гости, с ночевой приезжайте - и матушку с собой берите и детей, если захотят. У нас здесь раздолье и воздух очень чистый, речными звездами очищенный. 

Тихо, медленно, сидящие за белым широким столом, батюшка Павел, диакон Афанасий, матушка Валентина с помощницами, тонули в храмовой темноте, уносились друг от друга, как по водным кругам все дальше и дальше, вот и лиц уже было почти не разглядеть, слова прощания можно было едва расслышать, души не угадать. Ветер за окном не причитал, летел сам собой, по своим высоким делам, оставив старое село Синемакино в покое – живи, дескать, красуйся на высоком красном берегу, не трону более. И только небольшой жестяной ангел с трубой на куполке самодельной звонницы все чего-то дрожал, тыкался в небо,  и то ли серебрено смеялся, то ли по-пионерски звонко колотился на своем остром штыре в разные стороны, но чаще всего - на Восток. 

Сомнений полон наш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик Творец?