Поиск

Жертва на иконостас

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

Пожертвование на иконостас

Жертва на храм

Для перевода пожертвований отсканируйте в приложении Сбербанка

На уставную деятельность

Мы ВКонтакте

attach

«Бежит он, дикий и суровый, и звуков и смятенья полн» -   достаточной традиционный образ поэта от древности до наших дней.  Однако, этот хорошо узнаваемый  поэтический портрет не боле, чем миф, поддержанный гением. Пушкин создавая его, имел совершено другие, далеко не «безумные» задачи. Он не хотел утверждать неотмирность стихотворца,  вселенскую бесприютность поэтической стези.  А что хотел? Об этом замечательно написал творческий предшественник поэта – Гавриил Державин в своих знаменитых стихотворениях «Лебедь», «Памятник» и других стихах. Он, кстати, был не только выдающимся поэтом, но и государственным деятелем. Державин управлял  Олонецкой губернией, а после и Тамбовской, служил одно время у Екатерины II кабинет-секретарем, пять лет возглавлял должность государственного казначея и правителя канцелярии Сената, закончил свою службу поэт министром юстиции. Совсем неплохо для асоциального стихотворца?

Гавриила Романовича Державина, «архангела» русской поэзии мы любим не только, как автора прекрасных, «сладкозвучных» стихов, но и как замечательного, удивительно цельного, русского человека. Его можно назвать - «Суворовым в поэзии». Мы,  выражаясь несколько старомодно, благоговейно чтим его память, за все великое и малое, вошедшее в жизнь этого человека и за провалившееся «губернаторство», и за «всегда нечаянные слезы», и за «пошел вон!» из уст самодержавной царицы, и за «жизнь званскую», и за нежную любовь к своей «супруге». Державин – искренний, неутомимый, веселый, мужественный и мудрый сын своего Отечества. В конце нашей небольшой статьи приложены тексты разбираемых стихов поэта. 

31989_or

Встреча Державина и Пушкина на лицейском экзамене в 1815 году исполнена символического значения. История знает много случайностей.  Но эту встречу случайной никак не назовешь, «сотрем случайные черты» и мы увидим «прекрасный мир» души Державина, заключившей в тот час лицейского торжества, не только лицеиста Пушкина, но и  всех славный поэтов Отечества. Встречу эту Пушкин помнил всю жизнь – она оказалась символической: перед смертью (Державин умер в 1816 году) великий поэт благословил начинающего поэта. Как  словесный пророк престарелый поэт смотрел на читающего  стихи Александра, ведая, что «служение музам не терпящим суеты»  не угаснет в пределах России. Да, он писал в своем предсмертном незаконченном стихотворении, что  «река времен»  «топит в пропасти забвенья» всякое земное бытие, но как провидец  «зрел" в дали русской поэзии и  мятущегося Лермонтова, и сердобольного Ивана Никитина, и софийного Тютчева,  и  Анненский «свет над бездной», и  сумрачного Блока,  и печально-ясного Есенина, и  порывистую Цветаеву, и  самоуглубленного Пастернака, и нежно-мудрого Мандельштама, и трезво-прекрасную Ахматову, и горестного Рубцова, и смертельно раненого Анатолия Передреева. Всех,  кто «рожден для вдохновенья, для звуков чистых и молитв» в этот миг он заключил в свое  умное сердце, «повелевающее громами».  Это не преувеличение. Глубина человека непостижима и в творческом озарении, в «он меня требовал, хотел меня обнять» ( А.С. Пушкин) ему может открыться  не только ««очарованная  даль», но и подлинная правда будущего. Как археолог способен по осколку найденной тарелки восстановить целостный образ «потопленной» эпохи, так поэт в « час души» ( А. Цветаева)  видит, как «сквозь тусклое стекло»  облики минувшего и грядущего мира. Возможно, и Державин, видя перед собой  чистое зернышко (Пушкина) созерцал все многолиственное древо русской поэзии. Весь образ Державина наполнен пророческим вдохновением и мудростью. Он старец, патриарх, его  «музы»  не просто почтили своим вниманием, а словно сделали его «единокровным» своему небесному сонму.  Он первый поэт в России, которому было даровано воплотить свои творческие интуиции и чувствования в  прекрасно-точной художественной форме. Никто, даже Пушкин, не поднимался  в своих творческих прозрениях до такого глубокого постижения бытия и места человека в нем, какое явил  Державин в  оде «Бог». Это гениальное  произведение, есть тот самый «рычаг», при помощи которого «вся земля»  его творчества может быть «перевернута» т. е. открыта и названа.  Программная ода «Бог»  является совершенным  методическим инструментов, способным воссоздать наиболее верное понимание Державиным назначения всей совокупности поэтического делания. Всякого художника, если мы не желаем получить наивных выводов, следует постигать только в системе его мировоззренческих координат, « творческой мифологемы» ( А.Ф. Лосев). Поэтому анализ Державинского творчества, как бы нам этого не хотелось, невозможен без включения в него элементов  духовной парадигмы поэта. Художественный мир Державина, которому первые стихи оды « Бог» приходят « во время Пасхальной заутрени в Зимнем дворце» требует к себе приложения духовных,  «логосных» ( идеальных)  сфер. Гавриил Державин родился в верующей семье, был крещен в детстве и в течение всей свое жизни принимал участие в литургической жизни Русской Поместной Церкви. После смерти был отпет в храме, над могилой его был установлен памятник с православной символикой и до сих пор имя его записано в синодиках  некоторых приходских храмов. И в Вятке имя его не  забыто в церковных кругах.

derzhavin-marka-pamyatnik-1000_

В Державине много будущего «Тютчева». Меньше его надломов ума, парений над бездной смыслов, горечи сердца, но взгляд на мир у него такой же всеохватный,  библейский, видящий «и гад морских подводный ход и дальней лозы прозябанье». Многие не только исследователи, но и русские писатели отмечали эту характерную черту державинского видения действительности. « Недоумевает ум решить, откуда взялся в нем этот гиперболический размах его речи. Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства…или же это навеялось на него отдаленным татарским его происхождением, степями, где бродят бедные останки орд, распаляющие свое воображение рассказами о богатырях  – что бы то ни было, но это свойство в Державине изумительно» ( Н. Гоголь. В чем же существо русской поэзии и в чем ее особенности»).  

Державинское понимание  нравственных задач «поэта и поэзии» в мире невозможно анализировать без соотнесенности с его поэтическим новаторством. Поэт классической школы – это хранитель красоты в мире, через осуществление традиционных стихотворных норм. Канон – это средство ограждения гармонии от «варварской» эмпирии бытия. Державин, в творческом подвиге превозмогающий традиционные   системы поэтики, утверждает в мире иное назначение поэта – не хранить уже явленные феномены красоты, а открывать миру ее новые сияющие грани, проявлять на белом холсте бытия новые бесконечные лики «граций». В дальнейшем мы обоснуем это положение соответствующими стихами из произведений поэта. Стоит так же заметить, что  поэтическая реформация Державина не является плодом его книжного невежества или неумения владеть классическими жанрами поэзии. Автор «Водопада» и «Фелицы» был и  сочинителем  серьезного трактата под названием: «Рассуждение о лирической поэзии, или об оде». Работа Державина в целом находится на уровне современной ему европейской эстетической мысли, которая пропущена сквозь его личное отношение и соотнесена с его собственным поэтическим опытом и практикой русской поэзии.  Но, если А. Блок написал статью  «о назначении  поэта», а Державин только о существовавших в его эпоху поэтических формах, то это еще не значит, что им никак не осмыслено служение «любимца муз». Ему бывшему Олонецким и Тамбовским губернатором  как никому  другому было известно, в каких пределах  должно находиться кредо поэта. О « назначениях» задумываются при смысловой утрате «служения музам». Державин  знал, в чем заключается мировое дело поэта. Его поэтические произведения, даже  такие малые, как «надпись к портрету Ломоносова» точно выявляют смысл, который поэт вкладывал  « в тему поэта и поэзии».  Итак, исходя из вышесказанного, мы можем сказать, что анализ Державинских произведений  невозможен в отрыве от  творческой мифологемы поэта и его поэтической  «веры».  

Один из известных исследователей творчества Державина А. Кучеров  считает, что в оде «Бог» поэт «выразил деистические представления о мире, в котором человеку отведено первое место». Но так ли это?  Религиозное сознание Державина складывалось в традиции «Екатерининского  века».  Оно было церковным и не мыслило духовные феномены в отрыве от обрядовых форм. Деистом поэта можно назвать только по недоразумению. Ода «Бог» есть замечательный памятник человеческих мыслей и чувств в религиозной сфере. Его можно без сокращений включить учебник по догматическому богословию.  Некоторые «нарекания на оду со стороны церковников» были вызваны не еретическими высказываниями  в  данном произведении, а схоластическим, рациональным пониманием церковного учения о Боге и человеке в 18 веке.  Более того утверждение, что в «оде утверждалась мысль – человек величием своим равен Богу. Мысль эта родилась в эпоху Возрождения, она воодушевляла великих гуманистов». ( Г.П. Макогоненко. Избранные работы) неверно. Например, уже в раннем в византийском богословии ( 4-5 век) человек именуется «микротеосом», а  вселенная носит название « антропосферы».  Гуманисты действительно утверждали равнобожественность человека, но в новой закрытой антропологии, где « человек становится мерой всех вещей». Подобный взгляд на природу человека для Державина не приемлем.  О каких « деистических представлениях»  можно говорить, если Державин в седьмой строфе утверждать онтологическую связь Бога и человека: 

   Ничто! – Но Ты во мне сияешь (благодатью Божьей)
   Величеством Твоих доброт;
   Во мне себя изображаешь,
   Как солнце в малой капле вод.   

Первым объектом поэзии является не природа и  человек, а Бог.      Он «наполняет Собой» поэзию, «Объемлет, зиждет, сохраняет» ее:    

      Кто все  собою наполняет,
      Обьемлет, зиждет, сохраняет,
      Кого мы называем – Бог! 

Бог есть двигатель вдохновения, а не психофизика человека. Вдохновение – это энергия, приходящая извне, «свыше». Бог является всех «благ подателем», в том числе и вдохновения:    

      Твое созданье я, Создатель!
      Твоей  премудрости я тварь,
      Источник жизни, благ податель,
      Душа души моей и Царь! 

«Для себя Державин  не прочь подчеркнуть, что некая высшая сила побуждает его к творчеству и вдохновляет поэзию. Романтический образ певца, слагающий строки по наитию, свободного от правил обязательных для других, не мастера или ученого, а поэта « милостью Божией» близок Державину. По поводы оды «Бог» он сообщает, например, что для окончания ее весной 1784 года должен был уехать из Петербурга (некий аналог затворничества), провел несколько дней  в Нарве и усиленно работал, запершись в комнате. « Но не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет Свет в глазах его, проснулся, и в самом деле воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз его; он  встал и в ту ж минуту, при освященной лампаде, написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вперены были». (А. В. Западов. Поэты 18 века).

Памятник Державину в Губернаторском парке в Петрозаводске

Заметим, что перед философскими абстракциями, заменяющими живого Бога, «благодарные слезы» никто проливать не станет. Ниже приведенные строчки есть описание открытой антропологической  модели. Человек вне себя имеет точку становления. Без нее он «ничто»: 

 Ничто! – Но жизнь я ощущаю,
 Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает,
Я есмь – конечно, есть и Ты! 

Следовательно, поэт – это человек всем « сплошным сердцем»  открытый для воздействия «харит». Становление его происходит не за счет внутренних резервов, не автономно, а по мере насыщения энергиями « Парнаса», милосердной силой Божией. Для более глубоко понимания оды необходимо поразмыслить о стихотворении «Любителю художств». 

Любителю художеств

В стихотворение  «Любителю художеств», несмотря на «забавный русский слог», утверждаются  тождественные положения, высказанные Державиным в оде «Бог»: источник вдохновения лежит вне пределов тварного человеческого бытия. Кратко его перескажем. «Любезную Эрату», одну из «божественных муз» поэт просит сойти «с горы зеленой, двухолмистой» («Парнаса») в сиянии своей славы, «в одежде белой, серебристой, украшенной венцом и поясом из злата» со своею «арфой сладкогласной». Для чего? Только в единстве с нею можно умолить «небеса»  послать «песен сладкий дар». Следовательно, «песен сладкий жар» лежит не в земной плоскости и необходима «мольба прилежна», чтобы  «любителям наук изящных» была дарована небесная сила для создания песен. Муза откликается на просьбу поэта, спускается « с небесных светлых гор» и играя на «арфе золотой», «блистает, жжет и поражает все внутренности души» поэта. В этом катарсическом состоянии душа «пиита»  постигает основы мироздания и становится способной к состраданию всякой земной твари. Поэзия является условием для восприятия жизненной полноты, как светлых, так и горестных ее сторон. Напротив, «боги взор свой отвращают от нелюбящего муз»; сердце такового негодника приобретает «черствый грубый вкус». В подобном состоянии его психофизика беднеет. Его сердце не трогают «слезы вдовиц», «сирот несчастный стон». Он становится настолько глухим ко всякому проявлению любви, что будет «счастлив», если даже вся «вселенная в крови» потонет. «Враг он общего добра!». Поэт же «любимец муз» пользуется благосклонностью Бога. Творец мира «взирает» на него с любовью и дарует ему «сердце нежное» и «изящный нежный вкус». Душа поэта, во свете «небесных» энергий, испытывает блаженство. Но в этом небесном состоянии она не замыкается в духовно-гедонистических чувствах. Поэт выходит на служение миру и «отирает токи слезны, унимает скорбные стоны». Он становится отцом «сиротам любезным», «покровителем муз», душа его «щедра» нездешней силой. «Друг он общего добра!». Таким образом Державиным утверждается замечательная мысль. Поэзия дана человеку не для эстетических восторгов и  «восхищений», а для восхождения в экзистенциональную полноту, чтобы он сверхчувственно постигая глубинные смыслы бытия, явил в своих произведениях великое значение любой  «плотской» реальности, будь это переход Суворова через Альпы, водопад, сельская жизнь или  пришедший в гости дядя.  Нет необходимости «отирать токи слез и унимать скорбный стон»  при помощи общих высоких рассуждений о добродетелях. Подлинная поэзия всегда конкретна, как учение Аристотеля о категориях. Поэт «унимает» жизненные скорби не фактом появления новых «гармоничных» стихов, а посредством включения в жизнь, через весь словесный образ стихотворения,  «приятной» силы Бога. Стихотворцу открывается идеальный мир, « небесных муз собор», он слышит их голоса ( «сонм небесных дев поет») и ему открывается Высшая Правда: поэзия ведет людей к Вечности. Она «украшение» бытия, отблеск Божества на земле. « Художества людей  к  вечной славе ведут». Поэт, находящийся в «небесной» стихии поэзии, способен к онтологическому единству со Сверхбытием: 
           Наполнил грудь восторг священный, 
           Благоговеный обнял страх,
           Приятный ужас потаенный,
           Течет во всех моих костях,
           В веселье сердце утопает,
           Как буд-то Бога ощущает
           Присутствующего со мной!    

Все это описание есть довольно точное воспроизведение опыта Богообщения  православных подвижников. Пусть нас  не смущает выражение «как буд-то». Оно относится не к сомнению присутствия Бога в душе, а к невозможности  поверить в «нечаянную радость» сошедшей благодати. Можно привести убедительные сравнения из жизнеописаний  христианских святых в пользу данного утверждения, но в этом нужды нет. Однако, продолжает свою мысль Державин, поэт не должен превозноситься своим великим предназначением.  Он «служитель Божий»  и способность к интеграции совершенных образов и форм дарована ему «свыше». Вступая, в порыве гордыни, в состязание с Богом (« Аполлоном») поэт «Тифон» лишается «таланта»  и «вмиг свой испускает дух», то есть становится неспособным к осуществлению в совершенных образах феноменов жизни. Поэт «гибнет» в человеке, когда он черпает вдохновение только из «колодца» собственного сердца. Поэтому творцу стихов следует свою душу держать подальше от « злых призраков ужасный страстей», если он желает быть «другом общего добра!» то есть остаться Поэтом. Итак, несмотря на шутливый тон повествования (возможно, интуитивно  выбранный из желания не докучать моралью), Державин отлично справляется с выбранной темой. 

 derwavin-kazan01

 Памятник

Стихотворение «Памятник» впервые появилось в печати в 1775 году под названием « К музе. Подражание Горацию».  В  своей оде Гораций ( перевод М. Ломоносова) считал себя достойным бессмертия за то, что писал талантливые стихи. Державин заменяет это другой добродетелью: «я  считаю себя достойным славы за то, что говорил правду и народу и царям». Не кажется ли суждение Державина наивным? В чем же здесь «заслуга» для бессмертия, когда «говорить правду народу и царям» можно и в публицистической «прозе»? Поэт писал о другом.  Земная жизнь во многих своих проявлениях деструктивна, хаотична, не согласована. Поэт привносит «гармонией своих стихов» во все земные уровни - Красоту, как образ Высшего Смысла, который собирает раздробленное бытие и сознание человека «от Белых вод до Черных»  в Единое. Происходит это «небесное» делание не через информационно-словесный призыв к добродетелям, любви, мужеству, а самим фактом привнесения в мир Гармонии Поющих Образов.  В этом его жизненный подвиг и за это поэт достоин «бессмертия» – причастности к вечной жизни. Для пояснения  мысли  приведем сравнение. В темную комнату входит публицист и начинает говорить «о доблести, о подвигах, о славе», но комната остается такой же темной, как была. После него в комнату вступает поэт с «лампой» своих стихотворений и все пространство озаряется светом. Другими словами поэт просвещает мир на онтологическом, а не только на словесно-плоском уровне. Стихотворец, наполнивший себя светом Высшей Поэзии, которая по определению В. Жуковского «есть Бог в святых мечтах земли» входит не в «вечную память потомков», а в реальность, лежащую за пределами земного бытия. «Памятник» поэт прежде всего воздвиг в себе, на пьедестале сердца, он обессмертился изнутри, его человеческий топос обрел полноту совершенства в Совершенном. Почтение потомков есть лишь следствие «небесной славы». Державин писал: 

             А если что и остается,
             Чрез звуки лиры и трубы, -
             То вечности жерлом пожрется
             И общей не уйдет судьбы. 

А как же тогда утверждение, что «Памятник»  ни вихрь, «ни гром не сломит быстротечный и времени полет его не сокрушит»? Что это противоречие? Во-первых, в области Первореальности над личностью поэта  «полет времени» не имеет власти. Это самый простой ответ на вопрос. Во-вторых, свет идеально-прекрасной сферы, привнесенный поэтом на землю, запечатлен не только в словах. Поэт составил рисунок на земной  ткани жизни из идеальных  нечувственных форм красоты. Идеально - нетварные формы красоты бытийно неуничтожимы,  поэт словно опечатал их своим образом. Теперь они несут личностное своеобразие. Здесь прослеживается сложнейшая философская, со времен Платона и Аристотеля: соотношение «идеи» и «вещи»,  «идеального» и «конкретного».

 pDerjavin1

«Поэзия классицизма рассматривала только логическую сущность вещей, искала общее, незыблемое, вечное и потому проходила мимо их конкретно-чувственной формы. Державин же устремил именно на нее свое художническое внимание, поразился многообразием оттенков и для каждого пожелал найти свое определение. Он воспринимал вещи главным образом со стороны внешней формы» (А. Западов. Поэты 18 века). Можем ли мы согласиться с такой оценкой мировосприятия Державина? Нет. Величие поэта не в том, что он увидел неповторимый образ каждой вещи на земле, своеобразие ее линий, неслучайность ее цветового облика, а в том, что своим трезвым поэтическим гением он не оторвал земные предметы от их небесных архетипов.  Он соединил в  своем творчестве «Платона и Аристотеля». В том и состоит уникальность Державинской поэзии, что вся она «утробна», «хлебна», насыщена плотными земными энергиями, но в тоже время, через любой предмет, к которому прикасается перо поэта, будь это «стерлядь золотая», «кузнечик», «осень», «облако», «багряна ветчина» или «пшеничные голуби» -  сияет вечность, льется поток законнорожденных смыслов» (Демокрит). В едином образе он  соединял несоединимое: бесконечное и конечное, безграничное и ограниченное. Силой  своей души, библейским всеохватным «зраком»  он поднимал любое явление из его земной плоскости до прекрасно-идеальной сферы. Он не описывал «горшок щей», стоящим в кузнеце «Гефеста», не конструировал в слове небесные прообразы, но наполнял, создаваемые им поэтические образы таким светом своего сердца, такой  силой творческой мощи и вдохновения, что через них начинала «струиться» вечность.  И тогда, даже о кузнечике становится возможным сказать что он:

             Песнопевец тепла лета!
            Аполлона нежный сын!
            Честный обитель света,
            Всеми музами любим!
            Вдохновенный, гласом тонким
            На земле ты знаменит,
            Чтут живые и потомки:
            Ты философ! Ты пиит!
            Чист в душе своей, не злобен,
            Удивление ты нам:
            О! Едва ли не подобен
            Мой кузнечик, ты богам!
 

Державин писал: «Так! - весь я не умру; но часть меня большая, от тлена убежав, по смерти станет жить».  Эти слова может отнести к себе любой верующий  человек.  Здесь следует предположить иное значение.  Каждый народ самоосознает себя через принадлежность к своим героям. На них опирается народ в своих свершениях. Актуализация самосознания происходит при появлении нового идеального героического образа. Подлинный поэт воплощает всем своим творчеством, и даже просто фактом своей жизни, принадлежность народа к Бытию. Он, в конечном итоге, призван явить личностно-идеальный облик, с которым самоотождествит себя любой член полиэтноса. Если сказать просто, любя своих поэтов, народ создает крепкое основание для единства, в пределах исторического времени. Народ, любящий своих поэтов не исчезнет с «лица земли». «Слава» художника слова «не увянет», ибо всякий полиэтнос стремится закрепить своей существование в истории мира. Путь поэта – это путь от безвестности к славе, то есть к полноте жизненных проявлений. Соединяясь с личностными (гетерогенными)  энергиями поэта посредством стихов, народ утверждается в той же «огненной стихии», когда поэт чует в себе силу «повелевать громами» (звуками неба, идеальными созвучиями идеальных сфер), властвовать над умно-прекрасными  смыслами бытия,  и становится (народ) способен к великим свершениям и подвигам. «Муза», к  которой обращается поэт в конце стихотворения, есть следовательно очеловеченный облик дела, совершенного поэтом на земле. Державин в пророческом духе созерцает, что «чело» его музы (персонифицированного служения миру) венчает «заря бессмертия».

 44220241_800pxMute_swan_touchdown_arp

 Лебедь 

В объяснениях, приложенных к изданию своих произведений, Державин называет стихотворение «Лебедь» подражанием 20 оде из второй книги од Горация. В основу оды Гораций положил предание, что души поэтов после смерти превращаются в лебедей. Лебедь у древних греков был символом света, поэзии, и совершенства, одним из образов бога Аполлона.  Попробуем его осмыслить. В «терновом огненном кусте» поэтической стихии поэт не просто нравственно совершенствуется, он восходит на новую онтологическую ступень бытия. Восприняв в пределах земной жизни, токи вдохновения « с небес», все существо его словно пересозидается, он «новая тварь», «лебедь», совершенный образ Совершенного Бытия. Начиная с Державина каждый серьезный поэт вносил в отечественную поэзию свое понимание образа лебедя. О нем писали многие поэты «золотого» и «серебреного» века.  Прослеживание трансформации лебединого образа не входит в область нашей темы, поэтому остановимся только на двух стихотворениях Н. Заболоцкого и А. Передреева, завершающих в 20 столетии, традицию осмысления этого облика поэта. У Н. Заболоцкого  стихотворение называется «Лебедь в зоопарке». Поэт рисует прекрасный образ «животного полного грез». Лебедь живет в зоопарке, над которым «скрежещут трамваи, скрипит  под машинами мост». Жизнь идет рядом с красотой, люди озабочены своими повседневными делами, когда они устают, то идут в зоопарк полюбоваться на «прирученную», запертую в клетке, красоту. Поэт заперт в этом мире, он  в «клетке бытия» и не может «парить», как писал Державин, и   видеть «моря, леса, мир весь..., чтобы услышать Бога песнь». Но у поэта еще есть силы поделиться своим счастьем и радостью со всем миром: 

          « И вся мировая столица,
             Весь город сияющий наш,
             Над маленьким парком теснится,
             Этаж громоздя на этаж.
 
             И слышит, как в сказочном мире
             У самого края стены
             Крылатое диво на лире
             Поет нам о счастье весны» 

Мир «слышит» поэта, и хоть называет реальность, о которой он поет «сказочной», но не заглушает  своего «уха», внимает песне поэта и утешается ею. 

У Анатолия Передреева стихотворение называется «Лебедь у дороги». Образ лебедя в нем – трагичный.  Лебедь плавает в нечистом озерце « рядом с дымной полосою», на обочине дороги, на  периферии жизни.  «Целый день звенят колеса», в «приусадебную заводь», где плавает лебедь «сыплется  щебень». Жизнь идет своим чередом и не замечает совершенных образов, поэт не нужен в мире технократического язычества. Но и сама лебедь не замечает окружающей жизни, « ничего она не слышит»; она уже не поет, а только «что-то думает свое». В мире словно нет красоты, осталось только ее отражение, которое «жаркий воздух чуть колышет». Лебедь не закрыта в клетке, но она никуда не летит, ей некуда стремится,  ибо красота нужна не звездам, а людям. Поэт живет в мире, но он молчит, сам в себе созерцая совершенство собственного бытия. Оно не из идеально-прекрасной сферы. Это не Совершенство Абсолютной Реальности. Поэт закрылся сам в себе и источник вдохновения лежит в области его замкнутого, как замок, сердца. « Во владенья совершенства» он «не пускает никого».

6503026

Лебедь – образ совершенства в земных пределах. Судьба лебедя-поэта очевидна – он погибнет под гнетом  одинокой красоты собственного мира. Трагическая кончина Анатолия Передреева  есть горестное отражение  во внешней жизни  факта «оглушения ревущей дорогой» технократической цивилизации  «белоснежной», но аутичной души поэта. Трагедия многих современных художников в том и заключается, что они «нося под сердцем»  идеально-прекрасные образы, не имеют в себе «державинской» открытости  и духовной мощи, чтобы воплотить их во внешнепредметном мире, разделить радость явленного слова-образа со своим народом. Вернемся к стихотворению Державина.

Поэт преобразился в «лебедя». Вся его человеческая суть выявилась до предела. Именно поэтому не смотря на трансформацию его вида соотечественники узнают его, показывают «перстами» в небо: «Вот тот летит, что строя лиру, языком сердца говорил». Критик А Западов сетует:  «Невольно огорчаешься, когда узнаешь, что в строфе: 

             Вот тот летит, что строя лиру,
             Языком сердца говорил
             И, проповедуя мир миру
             Себя всех счастьем веселил…- 

Речь идет всего-навсего о том, что автор «сочинил миролюбивые правила третейского совестного суда, которые…через пронырство его завистников  в свет не вышли». Поэт-лебедь летит в бессмертие и помнит о каких-то юридических бумагах, которые не стоят ни одной его стихотворной строчки…Но таков Державин!» (А. Западов. Мастерство Державина). Однако у верующих людей  к этим «юридическим бумагам» в стихотворении отношение другое. В этом соединении несоединимого высвечивается все своеобразии поэтики Державина. Для религиозного взгляда в мире не существует мелочей. Всякую земную малость можно облечь в нарядную одежду великого смысла, просветить изнутри светом вечных энергий, в том числе и «миролюбивые правила третейского совестного суда». Это хорошо понимал  Н. Гоголь: «Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился кроме Державина. Кто бы посмел, кроме него, выразиться так, как выразился он в одном месте о том же своем величественном муже, в ту минуту, когда он все уже исполнил, что нужно на земле: 

И смерть, как гостью ожидает,
Крутя, задумавшись, усы. 

Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожидание смерти, с таким ничтожным действием, каково кручение усов?» ( Н.В.  Гоголь, Полн. собр. соч. т.8).

Последняя строфа стихотворения «гремит» как  песня победы над смертью: 

         Прочь с пышным, славным погребеньем,
         Друзья мои! Хор муз не пой!
         Супруга! Облекись терпеньем!
         Над мнимым мертвецом не вой. 

Образ поэта-лебедя – это образ Победителя над  временем и смертью. Он вырвался из пределов смертельного круга бытия на просторы Вечности и зовет «друзей», «супругу» не «выть над мнимым мертвецом», а готовиться к встрече с героем. Все впереди! Она делившая с поэтом все тяготы земной жизни, войдет в область света наравне с ним, как со-победительница. Поэт превратился в лебедя, он летит высоко над миром «в краю блаженства» (А. Передреев), но даже в этом самодостаточном блаженном состоянии он не забывает о тех, кого любил на земле. Силой своей великой любви он приобщает их к бессмертию.

picturecontent-pid-32f71

 

 

Стихи Гавриила Державина

Ода "Бог"

 

О ты, пространством бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени превечный,

Без лиц, в трех лицах божества!

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто всё собою наполняет,

Объемлет, зиждет, сохраняет,

Кого мы называем: бог.

Измерить океан глубокий,

Сочесть пески, лучи планет

Хотя и мог бы ум высокий, —

Тебе числа и меры нет!

Не могут духи просвещенны,

От света твоего рожденны,

Исследовать судеб твоих:

Лишь мысль к тебе взнестись дерзает,

В твоем величьи исчезает,

Как в вечности прошедший миг.

Хаоса бытность довременну

Из бездн ты вечности воззвал,

А вечность, прежде век рожденну,

В себе самом ты основал:

Себя собою составляя,

Собою из себя сияя,

Ты свет, откуда свет истек.

Создавый всё единым словом,

В твореньи простираясь новом,

Ты был, ты есть, ты будешь ввек!

Ты цепь существ в себе вмещаешь,

Ее содержишь и живишь;

Конец с началом сопрягаешь

И смертию живот даришь.

Как искры сыплются, стремятся,

Так солнцы от тебя родятся;

Как в мразный, ясный день зимой

 

Пылинки инея сверкают,

Вратятся, зыблются, сияют,

Так звезды в безднах под тобой.

Светил возженных миллионы

В неизмеримости текут,

Твои они творят законы,

Лучи животворящи льют.

Но огненны сии лампады,

Иль рдяных кристалей громады,

Иль волн златых кипящий сонм,

Или горящие эфиры,

Иль вкупе все светящи миры —

Перед тобой — как нощь пред днем.

Как капля, в море опущенна,

Вся твердь перед тобой сия.

Но что мной зримая вселенна?

И что перед тобою я?

В воздушном океане оном,

Миры умножа миллионом

Стократ других миров, — и то,

Когда дерзну сравнить с тобою,

Лишь будет точкою одною;

А я перед тобой — ничто.

Ничто! — Но ты во мне сияешь

Величеством твоих доброт;

Во мне себя изображаешь,

Как солнце в малой капле вод.

Ничто! — Но жизнь я ощущаю,

Несытым некаким летаю

Всегда пареньем в высоты;

Тебя душа моя быть чает,

Вникает, мыслит, рассуждает:

Я есмь — конечно, есть и ты!

Ты есть! — природы чин вещает.

Гласит мое мне сердце то,

Меня мой разум уверяет,

 

Ты есть — и я уж не ничто!

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества я той,

Где кончил тварей ты телесных,

Где начал ты духов небесных

И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь — я раб — я червь — я бог!

Но, будучи я столь чудесен,

Отколе происшел? — безвестен;

А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, создатель!

Твоей премудрости я тварь,

Источник жизни, благ податель,

Душа души моей и царь!

Твоей то правде нужно было,

Чтоб смертну бездну преходило

Мое бессмертно бытие;

Чтоб дух мой в смертность облачился

И чтоб чрез смерть я возвратился,

Отец! — в бессмертие твое.

Неизъяснимый, непостижный!

Я знаю, что души моей

Воображении бессильны

И тени начертать твоей;

Но если славословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к тебе лишь возвышаться,

В безмерной разности теряться

И благодарны слезы лить.

                                     1784

 

Памятник

 

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,

Металлов тверже он и выше пирамид;

Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,

И времени полет его не сокрушит.

 

Так!— весь я не умру, но часть меня большая,

От тлена убежав, по смерти станет жить,

И слава возрастет моя, не увядая,

Доколь славянов род вселенна будет чтить.

 

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,

Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,

Как из безвестности я тем известен стал,

 

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,

В сердечной простоте беседовать о Боге

И истину царям с улыбкой говорить.

О муза! возгордись заслугой справедливой,

И презрит кто тебя, сама тех презирай;

Непринужденною рукой неторопливой

Чело твое зарей бессмертия венчай.

                                                  1795

 

 

Лебедь

 

Необычайным я пареньем

От тленна мира отделюсь,

С душой бессмертною и пеньем,

Как лебедь, в воздух поднимусь.

В двояком образе нетленный,

Не задержусь в вратах мытарств;

Над завистью превознесенный,

Оставлю под собой блеск царств.

Да, так! Хоть родом я не славен,

Но, будучи любимец муз,

Другим вельможам я не равен

И самой смертью предпочтусь.

Не заключит меня гробница,

Средь звезд не превращусь я в прах;

Но, будто некая цевница,

С небес раздамся в голосах.

И се уж кожа, зрю, перната

Вкруг стан обтягивает мой;

Пух на груди, спина крылата,

Лебяжьей лоснюсь белизной.

Лечу, парю — и под собою

Моря, леса, мир вижу весь;

Как холм, он высится главою,

Чтобы услышать богу песнь.

С Курильских островов до Буга,

От Белых до Каспийских вод,

Народы, света с полукруга,

Составившие россов род,

Со временем о мне узнают:

Славяне, гунны, скифы, чудь,

И все, что бранью днесь пылают,

Покажут перстом — и рекут:

«Вот тот летит, что, строя лиру,

Языком сердца говорил,

И, проповедуя мир миру,

Себя всех счастьем веселил».

Прочь с пышным, славным погребеньем,

Друзья мои! Хор муз, не пой!

Супруга! облекись терпеньем!

Над мнимым мертвецом не вой.

                                                 1804

 

Любителю художеств

 

Сойди, любезная Эрата!

С горы зеленой, двухолмистой,

В одежде белой, серебристой,

Украшенна венцом и поясом из злата,

С твоею арфой сладкогласной! —

Сойди, утех собор,

И брось к нам нежно-страстный

С улыбкою твой взор;

И царствуй вечно в доме сем

На берегах Невы прекрасных!

Любителю наук изящных

Мы песнь с тобою воспоем.

Небеса, внемлите

Чистый сердца жар

И с высот пошлите

Песен сладкий дар.

О мольба прилежна,

Как роса, взнесись:

К нам ты, Муза нежна,

Как Зефир, спустись!

Как легкая серна

Из дола в дол, с холма на холм

Перебегает;

Как белый голубок, она

То вниз, то вверх, под облачком

Перелетает;

С небесных светлых гор дорогу голубую

Ко мне в минуту перешла

И арфу золотую

С собою принесла;

Резвилась вкруг меня, ласкалася, смотрела

И, будто ветерочек, села

На лоне у меня.

Тут вдруг, веселый вид на важный пременя,

Небесным жаром воспылала,

На арфе заиграла,

Еe бело-румяны персты

По звучным бегают струнам;

Взор черно-огненный, отверстый,

Как молния вослед громам,

Блистает, жжет и поражает

Всю внутренность души моей;

Томит, мертвит и оживляет

Меня приятностью своей.

Боги взор свой отвращают

От не любящего муз,

Фурии ему влагают

В сердце черство грубый вкус,

Жажду злата и сребра, —

Враг он общего добра!

Ни слеза вдовиц не тронет,

Ни сирот несчастных стон;

Пусть в крови вселенна тонет,

Был бы счастлив только он;

Больше б собрал серебра, —

Враг он общего добра!

Напротив того, взирают

Боги на любимца муз,

Сердце нежное влагают

И изящный нежный вкус;

Всем душа его щедра, —

Друг он общего добра!

Отирает токи слезны,

Унимает скорбный стон;

Сиротам отец любезный,

Покровитель музам он;

Всем душа его щедра, —

Друг он общего добра!

О день! о день благоприятный!

Несутся ветром голоса,

Курятся крины ароматны,

Склонились долу небеса;

Лазурны тучи, краезлаты,

Блистающи рубином сквозь,

Как испещренный флот богатый,

Стремятся по эфиру вкось;

И, плавая туда,

Сюда,

Спускаются пред нами.

На них сидит небесных муз собор,

Вкруг— гениев крылатых хор;

Летят, вслед тянутся цепями,

Как бы весной

Разноперистых птичек рой

Вьет воздух за собою

Кристальною струею,

И провождает к нам дев горних красный лик!

Я слышу вдалеке там резкий трубный зык;

Там бубнов гром,

Там стон

Волторн

Созвучно в воздух ударяет;

Там глас свирелей

И звонких трелей

Сквозь их изредка пробегает,

Как соловьиный свист сквозь шум падущих вод.

От звука разных голосов,

Встречающих полубогов

На землю сход,

По рощам эхо как хохочет,

По мрачным горным дебрям ропчет

И гул глухой в глуши гудет.

Я слышу, сонм небесных дев поет:

Науки смертных просвещают,

Питают, облегчают труд;

Художествы их украшают

И к вечной славе их ведут.

Благополучны те народы,

Которы красотам природы

Искусством могут подражать,

Как пчелы мед с цветов сбирать.

Блажен тот муж, блажен стократно,

Кто покровительствует им!

Вознаградят его обратно

Они бессмертием своим.

Наполнил грудь восторг священный,

Благоговейный обнял страх,

Приятный ужас потаенный

Течет во всех моих костях;

В весельи сердце утопает,

Как будто бога ощущает,

Присутствующего со мной!

Я вижу, вижу Аполлона

В тот миг, как он сразил Тифона

Божественной своей стрелой:

Зубчата молния сверкает,

Звенит в руке священный лук;

Ужасная змия зияет

И вмиг свой испущает дух,

Чешуйчатым хвостом песок перегребая

И черну кровь ручьем из раны испуская.

Я зрю сие, — и вмиг себе представить мог,

Что так невежество сражает света бог.

Полк бледных теней окружает

И ужасает дух того,

Кто кровью руки умывает

Для властолюбья своего;

И черный змей то сердце гложет,

В ком зависть, злость и лесть живет

И кто своим добром жить может,

Но для богатства мзду берет.

Порок спокоен не бывает;

Нрав варварский его мятет,

Наук, художеств не ласкает,

И света свет ему не льет.

Как зверь, он ищет места темна;

Как змей, он, ползая, шипит;

Душа, коварством напоенна,

Глазами прямо не глядит.

Черные мраки,

Злые призраки

Ужасных страстей!

Бегите из града,

Сокройтесь в дно ада

От наших вы дней!

Света перуны,

Лирные струны,

Минервин эгид!

Сыпьте в злость стрелы,

Брань за пределы

От нас да бежит!

Как солнце гонит нощи мрак,

И от его червлена злата

Румянится природы зрак,

Веселорезвая Эрата!

Ты ходишь по лугам зеленым

И рвешь тогда себе цветы,

Свободным духом, восхищенным,

Поешь свои утехи ты;

Вослед тебе забав собор,

Певиц приятных хор,

Наяды пляшут и фауны.

Составь же ты, прелестно божество!

И нам теперя торжество,

Да сладкогласной лиры струны,

Твоею движимы рукой,

Возбудят всех ко пляскам пред тобой.

Радостно, весело в день сей

Вместе сбирайтеся, други!

Бросьте свои недосуги,

Скачите, пляшите смелей:

Бейте в ладоши руками,

Щолкайте громко перстами,

Чорны глаза поводите,

Станом вы всем говорите;

Фертиком руки вы в боки,

Делайте легкие скоки;

Чобот о чобот стучите,

С наступью смелой свищите,

Молвьте спасибо душею

Мужу тому, что снисходит

Лаской, любовью своею,

Всем нам веселье находит.

Здравствуй же, муз днесь любитель!

Здравствуй, их всех покровитель!

                                                        1791