У нас есть приятель — художник Николай Козлов. Однажды он стоял с кем-то на бульваре — разговаривал, разговаривал, в конце концов — взял и упал навзничь, «чтобы у всех от этой тусклой беседы, — как он объяснил потом, — осталось хоть какое-то интересное воспоминание…». Это, конечно, юродивый способ, сделать жизнь интересней, но, действительно, запоминающийся. 

* * * 

В автобусе — бабушки:

— Какое мы с тобой дело большое сделали: дядю Колю навестили! Дядю Васю навестили! Дядю Петю навестили!..

— Надо Ване моему ограду поставить. Он что — не достоин? Он что — не достоин?

— Ну, тихо, тихо, не надо, горячку не пори, успеется… 

* * * 

Папа, с нежностью глядя на  своего восьмилетнего сына:

— Хороший у нас парень — не курит, не пьет… 

* * * 

— Ешь, пока не околеешь! — потчует нас тетя Катя. — Чтоб потом сказали: «У тети Кати досыта пирогов наелись!» Вот эти сладкие — с конфетами, а несладкие — с солеными грибами и картошкой.

— Я лопну, — говорю, — и так уже четыре куска съела.

— Нипочем не поверю, — сказала тетя Катя.

А ее внук Вовка уверил:

— Правда! Я считал!.. 

* * * 

— В одной школе, — рассказывал мне писатель Леонид Юзефович, — был такой музей — ну там фашистские гильзы, еще что-то. И большой самовар. Я все думал: что это за самовар? А оказывается, это самовар человека, который видел Ленина. Вот он отдал в музей свой самовар. 

— У меня тоже есть такой самовар — человека, который видел Ленина, — говорю. — Это самовар моего деда Степана. Да вообще таких самоваров в России пруд пруди. Нет пределов человеческому осуечению! 

* * * 

Однажды  художник Чижиков оставил где-то папку со своими рисунками. Он позвонил в милицию, туда, сюда, к счастью, папку успели подхватить. В милиции сказали, что папка находится у некоего директора школы. Сообщили адрес.

Чижиков нашел дом директора, звонит — ему открывают, а там в прихожей висит кукла — очень натуральная. Название у куклы -  «повешенный партизан».

Директор говорит:

— Раздевайтесь.

Художник снимает куртку, а вешалка  сделана в виде  кисти руки человеческой.

«И вот я вхожу, — рассказывает Чижиков, — на буфете — большой, склеенный из папье-маше макет кладбища. А директор уже пепельницу несет в виде человеческого черепа. Я не выдержал и спрашиваю:

— А почему такая загробная тематика?

Он отвечает:

— А потому. Вот вы, Виктор, боитесь смерти?

— Да, — говорю.

— А я нет! — гордо сказал он. — И таким образом приучаю себя к ее неизбежности.

— Ха-ха-ха, — раздался из кухни смех его жены.

Она варила варенье, как раз внесла и поставила вазочку на стол.

— Это он-то не боится? Вчера у него пятка заболела, видели бы вы, как он бросился со всех ног в поликлинику! Видали мы таких смельчаков!»  Разве спасешься от страха смерти бумажными загробными поделками на клею? От него основным «лекарством» всегда был Страх Божий. 

* * * 

— Ты счастлив? — спрашиваю я у одного писателя.

— Да — в общем и целом, — он отвечает. — …А куда деваться-то? 

* * * 

В красноярском зоопарке в клетке сидит большой черный ворон. Табличка гласит, что его охраняет и спонсирует бюро ритуальных услуг. 

* * * 

Я — маленькому сыну:

— Лучший в мире философ Сократ сказал: «Единственное, что я знаю, — что я ничего не знаю».

— Нет, лучший в мире философ — один японец Ямаса.

— А что он говорил?

— Он? Ничего не говорил. Он все время молчал.

— Может, он просто-напросто немой? Какое у него основополагающее изречение?

Сын, наморщив лоб, будто припоминая давно забытое:

— Он что-то сказал перед смертью, какое-то важное слово, сейчас-сейчас, мне говорили, но я забыл. А! Вспомнил. Он сказал: «Луковица».

 * * * 

Старый писатель кому-то по телефону:

— Ну, что ты унываешь — того не стало, другого. Пойми, мы уже в таком возрасте, нам надо только радоваться всему: ты жив, видишь солнце! Надо больше пить чай, разговаривать с детьми, вразумлять внуков. Как только подумаешь: я разменял девятый десяток, много это или мало? Не мало, но и не много! У нас еще масса возможностей! Жить, смотреть на деревья, ценить каждое мгновение! Если ты дожил до этого возраста — все, теперь уже не скоро.

Он делает эффектную паузу и добавляет:

— …Или в любую минуту.

 * * * 

Один писатель на встрече с нами, своими учениками, сказал, что главным учителем считает свою бабушку.

— Если у меня что-то отбирали в детстве или я терял свои игрушки, она говорила мне: «Сядь, мальчик мой, успокойся, закрой глаза, что ты видишь?» «Ничего», — отвечал я. «Это единственное, — говорила она, — что тебе принадлежит…»  Это азы апофатического богословия: «Бог соделал  тьму своим покровом». «Ничего» - это возвращение в «точку духовной сборки», к началу подлинного восхождения в глубины Божьи, когда ты постигаешь, что ничем не обладаешь на земле, кроме самого себя перед вечностью. 

* * * 

Мальчик входит в троллейбус, окидывает пассажиров гневным взором и громко произносит:

— Ну и ну! Старики уселись, а маленькие — стоят!   

* * * 

Один художник нашел у мусорных бачков зеркало. «Абсолютно туманное, — рассказывает он. — Ходит в нем кто-то — из глубины видно, двигается. Вглядишься — а это ты сам…»

Да, и самих себя в этой жизни мы постигаем, по слову апостола, «гадательно, как сквозь  тусклое стекло». Что же сказать о других людях? Мы, пожалуй, их совсем не знаем. 

* * *

— …А еще дай Боже здоровья… этому… ну, с нашей улицы… как его зовут… Ну, ты его знаешь… Господи… 

* * *

По телевизору показали сюжет об одной учительнице из Красноярска — зарплата копеечная, одна, без мужа, сына вырастила, он уже учится в институте, удочерила девочку — та учится во втором классе, пятью хлебами всех накормила, теперь хочет усыновить негритенка.

Ее все спрашивают:

— Зачем?

— Да как представлю — зима, Красноярск, деревня, снега — и негритенок идет. Это так красиво… 

И ведь на самом деле красиво было бы! 

 

* * *

В пасхальную ночь в Питер прибыл священный огонь из Иерусалима. По телевизору шла трансляция. Батюшка, празднично облаченный, тщетно пытался вскрыть сосуд с огнем. И вдруг — в тишине — в сердцах воскликнул:

— Ч-черт!

Пауза.

Комментатор:

— …Да, дьявол, он вездесущ. Но на то мы и пришли на эту Землю, чтобы его побеждать!

* * * 

Поэт  Яков Аким, написавший множество замечательных детских стихов, рассказывал:

— Один человек в Литфонде, ему было девяносто с хвостиком, занимался похоронами писателей. А начинал он не с кого-нибудь, а со Льва Толстого. Он всех похоронил, кого мог, и ему уже неловко было в таком возрасте этим заниматься. Этого старого человека звали Арий Давыдович. Он всегда ходил, даже летом, в черных перчатках. Назначили кого-то другого. Тот не очень справлялся. Арий про него говорил: «Ну, еще молодой, конечно! Ничего, втянется, увлечется…»